«У нас все благополучно и очень тихо. По письмам видно, что и у вас также и по всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против анковского пирога не только не прекращается, но растет, и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что анковский пирог не вечен, а вечен разум человеческий», – писал Л. Толстой своей свояченице Татьяне Кузминской 17 октября 1886 года.
Арзамасский ужас
Страх смерти, смятение, паника, мучительное душевное состояние
В 1869 году Толстой поехал в Пензенскую губернию для покупки имения Ильино. По дороге писатель остановился на ночь в одной из гостиниц города Арзамаса. Именно там Лев Николаевич испытал приступ дичайшей паники, связанной с мыслями о смерти. Его он описал в письме к жене и в рассказе «Записки сумасшедшего».
«Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать». Лев Толстой – жене Софье Толстой, 4 сентября 1869 года.
Архитектор виноват
Перекладывание вины с больной головы на здоровую
«…Увидав чашку на своем столике, я не стал рассматривать остальных подарков, схватил ее обеими руками и побежал ее показывать. Перебегая из залы в гостиную, я зацепился ногой за порог, упал и от моей чашки остались одни осколочки. Конечно, я заревел во весь голос и сделал вид, что расшибся гораздо больше, чем на самом деле. Мама кинулась меня утешать и сказала мне, что я сам виноват, потому что был неосторожен. Это меня рассердило ужасно, и я начал кричать, что виноват не я, а противный архитектор, который сделал в двери порог, и, если бы порога не было, я бы не упал. Папа это услыхал и начал смеяться: “Архитектор виноват, архитектор виноват”, и мне от этого стало еще обиднее, и я не мог ему простить, что он надо мной смеется.
С этих пор поговорка “архитектор виноват” так и осталась в нашей семье, и папа часто любил ее повторять, когда кто-нибудь старался свалить вину на другого». Илья Толстой в книге «Мои воспоминания», 1913 год.
Баба моется
Живопись и скульптуры в стиле ню
«В 80-х годах к сестре Татьяне из деревни Ясной Поляны приходила учиться одна маленькая и миленькая семилетняя девочка. Сестра ей показывала альбомы живописи и скульптуры, и девочка многими картинками интересовалась, но к картинкам с обнаженными женщинами она относилась совершенно равнодушно. Страницы с такими картинками она быстро переворачивала, говоря: “Баба моется”… После этого отец (Л. Толстой), просматривая иллюстрированные издания, также стал быстро переворачивать картинки с le nu и улыбаясь говорил: “Баба моется”». Сергей Толстой, «Юмор в разговорах Л. Н. Толстого», 1923 год.
Батя
Так называл Лев Толстой Владимира Григорьевича Черткова, близкого друга, последователя, редактора и издателя его произведений
«Посылаю тебе, милая голубушка Саша, письмо чудесного “бати”. Читал его и раскис».
Письмо своей дочери Александре Толстой, 1910 год.
Вздохи Николая
Жареные пирожки с вареньем, приготовленные поваром Толстых Николаем Михайловичем Румянцевым
«Детьми мы часто, бывало, забегали к Николаю на кухню и выпрашивали у него чего-нибудь: морковку, кусочек яблочка или пирожок. Поворчит, а все-таки даст. Особенно вкусны бывали его левашники. Эти левашники делались как пирожки, из раскатанного теста, и внутри них было варенье. Чтобы они не “садились”, Николай надувал их с уголка воздухом. Не через соломинку, а прямо так, губами. Это называлось “Les soupirs de Nicolas” («вздохи Николая»). Илья Толстой, «Мои воспоминания», 1913 год.
Дерево бедных
Вяз, на котором находился колокол, что созывал семью и гостей к обеду. Под деревом находилась скамья, где крестьяне, нищие, погорельцы и т. д. ждали Льва Николаевича
«Перед крыльцом до 1970 года росло знаменитое “дерево бедных” – старый вяз, под которым была скамейка, где обычно по утрам поджидали выхода Толстого самые разные посетители, чаще других – нищие, бродяги, богомольцы; отсюда и название дерева. Когда-то на суку этого вяза висел колокол, в который звонили, чтобы созвать всех к обеду и к чаю. Я застал уже то время, когда колокол почти целиком врос в дерево и никто в него уже не звонил.
Погибшее дерево законсервировали и перенесли в Красный сад, а вместо него посадили другой вяз, похожий по очертаниям на прежний». Илья Толстой, правнук писателя, в книге «Свет Ясной Поляны», 1986 год.
Для Прохора
Делать что-либо, чтобы произвести впечатление
В детстве меня учили играть на фортепьяно. Я был страшно ленив и всегда играл кое-как, лишь бы отбарабанить свой час и убежать. Вдруг как-то папа слышит, что раздаются из залы какие-то бравурные рулады, и не верит своим ушам, что это играет Илюша. Входит в комнату и видит, что это действительно играю я, а в окне плотник Прохор вставляет зимние рамы. Тогда только он понял, почему я так расстарался. Я играл “для Прохора”. И сколько раз потом этот “Прохор” играл большую роль в моей жизни, и отец упрекал меня им». Илья Толстой, «Мои воспоминания», 1913 год.
Жозя
Иосиф Константинович Дитерихс – брат Ольги Константиновны Толстой, жены Андрея Львовича Толстого. Корреспондент и последователь Л. Н. Толстого, офицер русской армии
«Спасибо вам, милый Жозя, за ваше дружеское письмо. Дай вам бог того лучшего счастия, которое бывает в женитьбе». Письмо Л. Н. Толстого к И. К. Дитерихсу, 1902 год.
Журжинька
Скорее всего, Евгения – сестра Валерии Владимировны Арсеньевой (Лев Толстой был в нее влюблен).
«Ваш друг Иван Иванович виноват, что книги опоздали 2-мя днями. В повестях Тургенева не читайте Жид и Петушков: барышням нельзя… Nicols Nickleby и La Foir aux vanites из английских. – Шмигаро и Журжиньке каждому по книжке». Письмо Арсеньевой от Льва Николаевича, 1856 год.
Зефироты
Шутливое прозвище жены Толстого Софьи Андреевны, ее сестры, Татьяны Андреевны Кузминской, и племянниц Вари и Лизы
Прозвание “Зефироты” произошло вот откуда: к нам иногда приезжала из монастыря старая монахиня, крестная мать Марии Николаевны, Мария Герасимовна, и любила рассказывать необыкновенные истории. И вот она раз говорит нам: “Прилетели какие-то не то птицы, не то дельфины, в газетах написано, и от них будут разные бедствия. Животные эти называются Зефиротами”. И вот Лев Николаевич раз смотрит на меня и сестру мою и говорит, шутя, конечно: “Жили, жили мы без вас, без тебя и Сони, с тетенькой и Натальей Петровной, а прилетели вы, как Зефироты, и весь дом поставили вверх дном”. А потом, когда приехали Варя с Лизой, он и их назвал Зефиротами и говорил, что прилетела новая пара их. Так и пошло это прозвище всем нам надолго. В письмах даже Лев Николаевич часто пишет: “Что Зефироты?” или “Целую Зефиротов”». Софья Толстая, «Мемуары», 1904–1916 годы.
Иван Михайлович
Прием на турнике
«… Толстой любил демонстрировать свой коронный номер – “Ивана Михайловича”. Так называлось тяжелое упражнение, суть которого состояла в том, чтобы повиснуть на руках на перекладине, просунув между ними ноги, и, приподнявшись кверху, сесть на перекладину. Пятидесятилетний Лев Николаевич делал это упражнение очень ловко, как молодой гимнаст». Н. Никитина, «Повседневная жизнь Льва Толстого в Ясной Поляне», 2007 год.
