Итак, Никифор опять стал бороться с искушениями одиночества. «До каких пор, отче, мне оставаться одному?» – было его постоянной жалобой. Старец его мечты превращал в надежду на то, что очень скоро это место станет монашеским и миссионерским центром. И действительно, в 57-м году в келье святого Иосифа начала селиться первая молодёжь. Но искушения не прекращались ни на секунду. Неопытность молодых и отсутствие старца увеличили разногласия. Столько лет Никифор сам не хотел, чтобы кто-то оказался впереди него, особенно в том, в чём он считал себя специалистом! Сколь многому научила меня эта разница между молодёжью и стариками, а то, как это мне помогло, стало видно впоследствии, когда с такой же проблемой я столкнулся в Дохиаре. Старые монахи, по различным слухам составившие о нас плохое мнение, были готовы противодействовать нам. На них сбылась поговорка о свекрови: «Тебе, невестка, захотелось скандала? Я готова!» А молодые монахи, полагающиеся на свой незамутнённый свежий ум и образованность, убеждённые в том, что они призваны восстановить и исправить монашество, стали вести себя надменно и этим воздвигли стену между собой и ими. Скольких вещей нам там не хватало, но мы хвалились своей нищетой!
Как-то я спросил старца Дионисия румына[141]:
– Отче, какого ты мнения о нас, молодых?
– У вас нет любви и серьёзности.
Этот спокойный ответ глубоко тронул меня.
Наша горячая кровь не давала покоя дедушке Никифору. Мы ещё не понимали, что каждый из нас должен заботиться о других. Помню, как накануне Вознесения отец Никифор сильно поссорился с молодым послушником. Судьёй между ними стал отец Павел, служивший в женском монастыре Благовещения (старца Амфилохия тогда не было на острове). Ни одна из сестёр не стала на сторону отца Никифора хотя бы отчасти. Женщины, даже став монахинями, не перестают быть женщинами и всё так же склонны забывать о благодеяниях, кто бы их им ни оказывал.
Последние три года своей жизни в Кувари он был в вихре искушений. Так, во время одного ужина, на котором была рыба, ему показалось, что у него в горле застряла кость. Трапезную освещала небольшая керосиновая лампа, и её свет был довольно тусклым, особенно для пожилого человека со слабым зрением. Он встал из-за стола, взял стульчик, сел снаружи и начал кашлять и отхаркиваться. Два часа продолжал он мучить себя и нас. Один из нас, большой озорник, сказал:
– Хотите, я сделаю так, что он успокоится?
Мы говорим:
– Ещё бы, конечно!
Он взял отломанную ручку от чайной чашки, подошёл к нему, и когда тот опять начал отхаркиваться, бросил её перед ним на землю.
– Вот что застряло в твоём горле. Теперь, когда оно вышло, тебе должно стать легче.
Это лекарство подействовало: кашель сразу прекратился. А ручку от чашки Никифор припрятал и, когда через несколько дней в Кувари пришёл диакон Лазарь Псаралексис, показал ему ужасный предмет, который мы якобы подложили ему в суп, чтобы его убить! Признаюсь, мне было очень тяжело видеть брата в таком искушении, но тогда мой возраст не позволил мне поговорить с ним об этом.
В другой раз монахини принесли шерстяные ковры, чтобы выстирать их в море, потому что у них в монастыре не хватало воды. Послушник Илия стал таскать их, так как животные не могли довезти их до берега. В один момент отец Никифор говорит мне: «Посмотри вниз! Видишь, как Илия (которому было двадцать лет) танцует с Христодулой (семидесятилетней старушкой) на пляже!»
Было около полудня. Я испугался и задумался насчёт собственного монашества, сомневаясь, выдержу ли я такие страшные искушения.
Тогда стало очевидно, что у него была брань не с плотью и кровью, но с началами и властями тьмы[142]. За все эти годы сатана не смог победить его плоти, и потому старался погубить душу. Я поразился бесовскому коварству и стал с подозрением относиться к месту, в котором мы жили. Я почувствовал, что оно окружено полчищами нечистых духов, и побежал в церковь нашего святого. Сам я ничего ему не сказал: святой и без слов всё понял.
Монах Никифор любил рыбалку и рыбные блюда. Когда он видел, что на море в какой-то лодке вытягивали сети, то через подзорную трубу смотрел, какая рыба попалась и, если она была крупной, очень сокрушался, что она досталась не нам, а другим. Однажды весенним вечером после повечерия он попросил послушника Илию закинуть сеть. Тот поначалу отказывался:
– Мы ведь позавчера ели рыбу, да и я с моей больной поясницей не смогу вытаскивать сети: боль очень сильная.
Отец Никифор стал настаивать:
– Да сколько можно каждый день есть одну фасоль да макароны! А сейчас, пока море спокойное, мы сможем наловить и поесть рыбки.
Тогда послушник уступил и сказал ему:
– Хорошо, пошли за сетями.
Однако монах продолжал жаловаться на первоначальный отказ послушника. Тогда отец Савва (родом из селения Ставровуни на Кипре) подошёл к Никифору и, строго посмотрев на него, сказал: «Если ты после согласия брата продолжаешь настаивать на своём, то в тебе бес».
Сказав это, он пошёл в свою келью.
Испуганный, я поднялся со своей кровати. Из головы не выходили слова отца Саввы: «Если ты настаиваешь после согласия брата, то в тебе бес».
Оказавшись в таком положении, Никифор стал внутренне готовиться к бегству, чтобы хотя бы таким образом спастись от бесовских нападений. Старец его любил и чтил его труды, и потому говорил ему: «Никифор, твоя могила должна быть в Кувари».
Любовь старца к нему проявилась ещё сильнее после его ухода. Он никогда не осуждал его за это, но всегда поминал его и молился о нём.
Прежде чем закончить рассказ об искушениях дедушки Никифора, я позволю себе упомянуть ещё об одном случае, который, несмотря на свою комичность, достаточно поучителен. В 1957 году на праздник Пятидесятницы мы с Цукосом (нынешним отцом Амфилохием) были на литургии в монастыре Благовещения. Служил старец Амфилохий, который в конце литургии попросил перенести вечерню на три часа пополудни[143] по причине своего плохого самочувствия. Отец Никифор стал говорить: «Дух Святой не может сойти в три часа пополудни, только в девять утра. Из-за вас я останусь без Святого Духа целый год». Он повторял эти слова столько раз, что это начало вызывать смех. Брат Цукос посоветовал мне сдержаться и не смеяться над ним, иначе он выгонит меня из комнаты.
Настало время трапезы. Нам подали фаршированные кабачки. Кажется, отец Никифор не любил кабачков; он выбрал из них начинку и оставил их пустыми, как лодочки. Когда он попытался налить себе в стакан воды из большой чашки (графинов в монастыре тогда ещё не было), то вода из неё случайно пролилась в пустые кабачки. По молодости нам это показалось смешным, и мы еле сдерживали себя, наблюдая за этой сценой. Дедушка Никифор не замечал, что кабачки наполнились водой, пока не проколол их вилкой. Вода из них вытекла на тарелку, и он тотчас поднял голову, чтобы посмотреть, не протекает ли крыша (в то время и вправду шёл дождь – дело совершенно небывалое для островов Эгейского моря в июне). Этого было достаточно, чтобы мы начали заходиться от смеха, что не укрылось от глаз Никифора. Он с раздражением пожаловался старцу: «Разве эти насмешники могут стать монахами?!»
