усиливается, и очень рассчитывал на его посредничество, чтобы стать самым молодым генералом в Германии. В то же время он видел — а он был очень хорошо информирован, — что шансы Гитлера стремятся к нулю. Его характер и выполняемые обязанности научили его делать несколько ставок одновременно, поэтому он сразу понял все преимущества, которые ему в случае победы союзников принесет участие в спасении тысяч заключенных.
Что же касается генерала Бергера, то с ним было еще проще. Старый солдат испытывал глубочайшее отвращение к зверствам, творящимся в концлагерях, и его честолюбие очень оскорбляло то, что люди, находившиеся под его началом и носившие форму СС, служили там надсмотрщиками и палачами.
Таким образом, для начала в команде Керстена были Брандт, личный секретарь, поверенный и хранитель всех тайн Гиммлера, командующий армией рейхсфюрера Готтлоб Бергер и руководитель его разведки Вальтер Шелленберг.
С другой стороны, его заклятыми врагами были начальник гестапо Кальтенбруннер [57], все его агенты и Главный штаб. Эти люди не только категорически противились любым шагам в сторону освобождения людей из жалости или милосердия (поскольку они считали их попыткой подорвать их собственную власть), но в дополнение к этому они еще и питали к Керстену личную ненависть, возраставшую в той же мере, как увеличивалось расположение Гиммлера к Керстену и удлинялись утвержденные рейхсфюрером списки помилованных.
Хотя Кальтенбруннер унаследовал должность Гейдриха, он почти ничем на него не походил. У него не было ни ума, ни образования, ни хладнокровия его предшественника. Он был мрачен, жесток и фанатично привержен пыткам и казням. Каждый раз, когда после успешного вмешательства Керстена бывало спасено несколько жизней, Кальтенбруннер впадал в дикую ярость. Он маниакально ненавидел присущие доктору толерантность, чувство человечности и сопереживания.
— Будьте очень осторожны с этой скотиной, — сказал как-то Керстену Брандт. — Он способен вас убить.
8
Доктор не думал, что Кальтенбруннер может зайти так далеко. Но в жизни Керстена было одно обстоятельство, которое могло дать Кальтенбруннеру в руки оружие против него. Дело было в том, что доктор постоянно нарушал закон. Речь шла не о тайной переписке с Голландией — почтовый адрес Гиммлера гарантировал ему безопасность в этом отношении. Доктор боялся, что вскроется преступление, имевшее гораздо более тривиальный характер: в Хартцвальде нелегально забивали скот. По законам о продовольствии за подобное нарушение была положена смертная казнь. Конечно, у доктора были преданные свидетели Иеговы, которые шли на разнообразные ухищрения, чтобы это скрыть. Но неприятные сюрпризы всегда возможны, и если Керстен предпримет какие-то действия, которые поднимут против него все силы гестапо, то он не может позволить себе продолжать так серьезно рисковать собой и своими близкими.
Вот почему — не открывая истинной причины своего беспокойства Гиммлеру, который всегда был непреклонен и беспощаден во всем, что касалось нарушения законов или установленных правил, — доктор сказал рейхсфюреру:
— Вы знаете, как меня ненавидят Кальтенбруннер и его люди. Каждый раз, когда я уезжаю из Хартцвальде, мне очень страшно за семью, оставшуюся там.
— У них есть приказ вас не трогать, — ответил Гиммлер.
— Я знаю это, и я вам благодарен. Но у гестапо есть масса непрямых способов отравить жизнь беззащитным людям. Я вижу только одно средство, которое поможет нас обезопасить.
— Какое?
— Дайте моему поместью экстерриториальный статус.
— Да вы бредите, дорогой Керстен! Риббентроп никогда на это не согласится.
Керстен тщетно повторял свою просьбу, но убедить Гиммлера ему не удалось.
А потом произошла одна поразительная по своей комичности история, проливавшая свет на некоторые черты характера рейхсфюрера.
В начале 1944 года Керстен приехал утром в канцелярию на Принц-Альбрехт-штрассе прямо из Хартцвальде. С собой у него был до отказа набитый кожаный портфель. После сеанса лечения, когда Гиммлер впал в состояние глубокого блаженства, доктор достал из портфеля отличную ветчину.
— Не хотите ли откушать вместе со мной, рейхсфюрер? — спросил доктор.
После того как благодаря рукам Керстена Гиммлер получил облегчение, он смог позволить себе есть вкусную еду. Копчености были его слабостью. Он взял генеральский кинжал, отрезал кусок ветчины и съел. Мясо было нежное, сочное, вкусное, посоленное в самую меру — так, чтобы захотеть еще, короче, как любил Керстен.
Гиммлер отрезал еще один кусок:
— Так вкусно, что удержаться не могу.
Наслаждаясь третьим куском, Гиммлер спросил:
— Как это у вас получилось, дорогой господин Керстен, объединить все карточки на продовольствие и купить на них такую отличную жирную ветчину?
— У меня нет карточек, — ответил доктор.
Гиммлер, все еще с полным ртом, спросил:
— Но я не понимаю… Как?
— Это ветчина сделана из свиньи, которую забили в моем имении, — ответил Керстен так, как будто речь шла о совершенно обычном деле.
Гиммлер остолбенел, испуганно посмотрел на Керстена, потом на кусок ветчины, который все еще держал в руке, потом опять на Керстена. И сказал шепотом:
— Нелегальный забой скота! Знаете ли вы, несчастный, что за это полагается?
— Знаю, — ответил Керстен. — Виселица.
— И что же… И что? — пробормотал Гиммлер.
Доктор показал на кусок ветчины, зажатый в пальцах рейхсфюрера, и спокойно сказал:
— Ну, закон говорит определенно: тот, кто получает выгоду от нелегального забоя, тоже должен быть повешен.
— Это правда, господи боже, это правда! — простонал Гиммлер.
Он резким движением выбросил в корзину для бумаг доказательство своего преступления, вытер пальцы носовым платком и повторил:
— Это чудовищно, просто чудовищно!
Потом, обхватив голову руками, он принялся лихорадочно ходить взад и вперед по кабинету. Керстен, стараясь сохранить максимально серьезное выражение лица, наблюдал за ним и откровенно забавлялся. Он прекрасно знал, насколько в Гиммлере сильна тяга к формализму — узколобому, фанатичному, доходящему до абсурда. И понимал, что этот человек, обязанности которого подняли его выше всех законов, теперь считает себя виновным в совершении преступления, наказание за которое — смертная казнь.
«У каждого свое понятие о совести», — думал доктор, пока Гиммлер продолжал мерить шагами комнату. Наконец рейхсфюрер остановился и воскликнул:
— Ужасно! Что же делать?
— Я знаю средство все уладить, — сказал Керстен.
— Какое? Какое? — кричал Гиммлер.
— Дайте моему поместью статус экстерриториальности, и тогда забой свиней станет законным.
— Это же невозможно, я вам десять раз сказал — Риббентроп никогда не согласится!
— Ну, в таком случае нас обоих надо повесить. Таков закон, не так ли? И ваша обязанность его применить.
Гиммлер поник головой.
— Итак, — опять взялся за свое Керстен, — у нас два варианта: экстерриториальность или виселица.
Через два дня Гиммлер вручил Керстену официальную бумагу, подписанную им самим и министром иностранных дел Третьего рейха. Там было написано, что поместье Хартцвальде отныне является неприкосновенным {8}.
9
В конце
