Къ первымъ годамъ того десятилѣтія прогремѣлъ романъ Виктора Гюго «Мизерабли» и едва ли надолго не остался самымъ популярнымъ у насъ, вплоть до семидесятыхъ годовъ. Чтобы убѣдиться — до какой степени и корифеи русской беллетристики мало цѣнили все, что было уже крупнѣйшаго въ тогдашней французской изящной литературѣ, я рекомендую моимъ читателямъ одно предисловіе Тургенева, прошедшее почти совсѣмъ незамѣченнымъ, къ русскому переводу тоже всѣми позабытаго романа Максима Дюкана, давно уже умершаго — когда-то друга и ближайшаго сверстника Флобера. Переводъ этотъ былъ изданъ редакціей тогда весьма распространеннаго у насъ журнала «Собраніе иностранныхъ романовъ» г-жи Ахматовой. Книжка вышла въ шестидесятыхъ годахъ, стало быть, въ то время, когда не только уже существовало огромное наслѣдіе Бальзака, умершаго болѣе десяти лѣтъ до того, но и явилось уже, нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, произведеніе Флобера, которое теперь считается «Epochemachend» въ развитіи художественно-реальнаго романа — «Мадамъ Бовари», и переводъ этого романа уже былъ сдѣланъ по русски. Въ то время начали писать братья Гонкуръ; въ области поэзіи Викторъ Гюго вступилъ едва ли не въ самый блистательный періодъ своего вдохновенія съ «Legende des siècles»;-пріобрѣталъ имя первокласснаго поэта и версификатора Леконтъ-де-Лиль; складывалась цѣлая школа парнасцевъ. А въ предисловіи Тургенева вы найдете весьма пренебрежительный взглядъ на тогдашнюю французскую беллетристику и, насколько мнѣ не измѣняетъ память, даже нѣтъ никакого упоминанія о томъ великомъ романистѣ, который впослѣдствіи вызывалъ въ самомь Тургеневѣ такой энтузіазмъ — о Флоберѣ.
Первая моя парижская зима была отдана, какъ я уже говорилъ, главнымъ образомъ, интересамъ философско-научнымъ. Я еще не искалъ тогда знакомствъ въ чисто писательской сферѣ, къ тогдашнимъ знаменитостямъ присматривался издали. Литературное движеніе представляли для меня гораздо больше такіе дѣятели, какъ Ренанъ, Тэнъ, Сенъ-Бёвъ, Мишле, Кине, выдаюшіеся публицисты и рецензенты, чѣмъ беллетристы и поэты. Въ Латинскомъ кварталѣ любили декламировать стихи изъ «Châtiments.» Виктора Гюго и читать его памфлетъ «Napoléon 1е petit», но и тогда уже въ некоторыхъ кружкахъ довольно критически относились къ его риторической прозѣ и постоянно подвинченному гиперболическому тону. На лѣвомъ берегу Сены пріобрѣлъ передъ тѣмъ нѣкоторую репутацію драматургъ Понсаръ своей «Лукреціей» и другими пьесами въ стихахъ; но и онъ далеко, не былъ «persona grata» тогдашней, болѣе литературной, молодежи, Ни классическихъ, ни романтическихъ вкусовъ вы уже не находили вэ чистомъ видѣ, и общее теченіе было въ сторону того, что послѣ паденія имперіи стало носить кличку «натурализма». Чувствовалась потребность въ большей правдѣ и простотѣ, въ измѣненіи тона и колорита. А правда изображенія была болѣе или менѣе непріятна тогдашнимъ офиціальнымъ сферамъ. Стоитъ только вспомнить, что изъ-за «Мадамъ Бовари» Флоберъ подвергся обвиненію въ безнравственности своего романа, и только послѣ его оправданія книга стала продаваться. Любимымъ романистомъ императрицы Евгении и всѣхъ благонамеренных свѣтскихъ кружковъ, вплоть до салоновъ Сенъ-Жерменскаго предместия, былъ Октавъ Фёлье — одинаково противный и тогдашней болѣе радикальной молодежи, и такимъ судьямъ, какъ Тургеневъ. Писатель безъ глубины и силы творчества, но почуявший куда идетъ интересъ публики — Фейдо, сразу своимъ небольшимъ романомъ «Фанни» надѣлалъ шума и заставилъ, тогда еще, первый критически авторитетъ, Сенъ-Бёва говорить о своей вещи, какъ о чёмъ то въ высшей степени замечательном, хотя содержание «Фанни» болѣе чопорной публикѣ казалось уже никакъ не менѣе безнравственнымъ, чѣмъ содержание романа флобера. Въ студенческомъ мирѣ были свои любимцы: Мюрже — авторъ всемирно-извѣстныхъ «Scènes de la vie de Bohême», и Шанфлёри, который одинъ изъ первыхъ пустилъ въ Парижѣ самый терминъ реализмъ, выступивъ убѣжденнымъ цѣнителемъ велктаго раманиста Бальзака. Но Бальзака стали цѣнить, какъ слѣдуетъ, и среди молодежи, только послѣ блистательнаго этюда, который посвятилъ ему Тэнъ, между тѣмъ какъ Сенъ-Бёвъ, ближайшій сверстникъ Бальзака, писавшш о немъ въ теченіе многихъ лѣтъ, никогда настоящимъ образомъ не думалъ оцѣнить силы его дарованія и значенія въ исторіи европейскаго романа. Стоитъ только заглянуть въ тѣ статьи, какія Сенъ-Бёвъ посвящалъ автору «Человѣческой комедіи» на протяженіи болѣе четверти вѣка.
Молодое литературное поколѣніе второй половины шестидесятыхъ годовъ не могло сше имѣть болѣе строгихъ литературныхъ вкусовъ и потому еще, что оно смотрѣло на все черезъ пары тогдашняго радикальнаго анти-правительственнаго настроенія. Я уже упоминалъ о скандалѣ, сдѣланномъ на первомъ представленіи пьесы братьевъ Гонкуръ изъ-за того только, что ихъ считали прихвостнями принцессы Матильды, двоюродной сестры императора. Гонкуры уже написали нѣсколько замѣчательныхъ романовъ; а я очень хорошо помню, что въ первыя двѣ зимы, проведенныя мною на лѣвомъ берегу Сены, никто изъ моихъ знакомыхъ не цѣнилъ Гонкуровъ и никто почти не читалъ этихъ романовъ. Зато публика пришла въ пріятное возбужденіе, когда драма Виктора Гюго «Эрнани» была заново разрѣшена цензурой и поставлена на театрѣ «Французской Комедіи». Не столько восхищались драмой, сколько радовались тому факту, что запретъ былъ снятъ съ пьесы Виктора Гюго, который продолжалъ все такъ же безпощадно клеймить «маленькаго Наполеона» и въ стихахъ, и въ прозѣ. Когда какая-нибудь старая знаменитость попадала въ Латинскій кварталъ, въ особенности на представление театра «Одеонъ», она, конечно, возбуждала любопытство молодежи; но я не помню, чтобы Дюма-отецъ или Жоржъ Зандъ дѣлались предметомъ особенныхъ овацій. И автора «Трехъ мушкетеровъ», и автора «Леліи» я видалъ въ одну изъ зимъ второй половины шестидесятыхъ годовъ, и каждый разъ въ театрѣ «Одеонъ», гдѣ всего чаще шли пьесы Жоржъ Зандъ, передѣланныя изъ ея романовъ: «François le Champi», «Le marquis de Villemer», «Les beaux messieurs du Boisdoré». Еше незадолго до смерти, Дюма-отецъ сохранялъ свою легендарную внѣшность: огромная голова съ шапкой курчавыхъ негритянскихъ сѣдыхъ волосъ, тучное тѣло, игривый взглядъ и чувственный ротъ; пестрый костюмъ. Но лѣта брали уже свое, и я прекрасно помню, какъ на одномъ представленіи онъ, на глазахъ всѣхъ, сидя въ своемъ бенуарѣ, заснулъ, склонивъ голову на плечо какой-то американской акробатки, которую взялъ себѣ яко бы въ секретарши. И Жоржъ Зандъ смотрѣла уже старухой, носила свон классическія двойныя бандо съ городками и неизмѣнную большую брошь, не любила выставляться на показъ и держала себя, какъ и всегда, чрезвычайно просто и дажезастѣнчиво.
Изъ всѣхъ видовъ изящной литературы меня тогда всего сильнѣе влекло къ театру; да къ концу имперіи самые талантливые сценическіе писатели играли несомнѣнно преобладающую роль. Они отвѣчали на все большую и большую потребность въ реальномъ изображеніи нравовъ и въ разнаго рода общественныхъ и нравственныхъ протестахъ. Этимъ требованіямъ отвѣчали, каждый по своему, три тогдашнихъ корифея французской сцены: Эмиль Ожье, Дюма-сынъ и Викторьенъ Сарду. И мы интересовались всего больше пьесами Дюма. Я лично, въ тотъ періодъ знакомства съ Ожье, какъ съ выдающимся драматургомъ, ставилъ его ниже Дюма, въ чемъ я, конечно, ошибался. И въ тогдашней молодежи
