- Не из-за штанов, а из-за последствий, - поправил Ливитин, - из-за неуместной строптивости.
...к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять лет...
- Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова! Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно! Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
Морозов отчаянно махнул рукой.
- Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика Венгловского... в числе двадцати человек...
- Кого вы убеждаете? Себя? - нервно повернулся в кресле Морозов. - Дело не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
- Тише, - поднял руку лейтенант, - не затрагивайте не дозволенного начальством!
...к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и шесть месяцев...
- Да, боимся! - горячо воскликнул Морозов. - И в этом все несчастье! Мы в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
- Исключите меня, сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело служба, и боле ничего.
- Ширма! Вы прячетесь!
Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова... Егора Советова - к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь месяцев...
- Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
- Ну, здесь пошли обличения, - сказал насмешливо лейтенант и сел поудобнее. - У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто приятно!
Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов второй статьи... считать по суду оправданными.
- Николай Петрович, - сказал Морозов, мучительно морщась, - зачем вы всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
- Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу. - Трагедия - совершенно по старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый мичман. Последний мучается несправедливостью и - как это? - "бледный, с горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. "Позвольте вам заметить, господин кавторанг, что вы подлец", - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман, натурально, стреляется, только попросил бы - не в моей каюте и не из моего револьвера.
- Вы все шутите, - сказал Морозов уныло, - а мне на душе так паршиво. Черт знает, какая подлость!.. Я выйду в отставку!
- Для начала отслужите за училище, вам, кажется, еще три года осталось? - усмехнулся лейтенант. - А потом - советую в сельские учителя. Схема ясная: "от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, уведи меня в стан погибающих..."
- Прощайте, - сказал Морозов, решительно вставая, красный и злой.
- Сядьте и сохраняйте спокойствие, - усадил его силой лейтенант. Никуда вы сейчас не пойдете. Вы находитесь в состоянии аффекта, в котором человек очень свободно может заехать в морду старшему офицеру и трагически кинуться за борт. Я вас понимаю: вам хотелось бы, чтобы я прижал вашу многодумную голову к своей груди и восхитился бы вашими переживаниями. Ах-ах, какая, мол, тонкая натура! Сядьте и примите холодный душ. Юрий, дай ему папиросу!
Юрий положил на стол приговор.
- А знаешь, Николай, - сказал он, доставая портсигар, - действительно что-то неладно. Уж очень жестокий приговор, мне тоже как-то не по себе.
- Вот еще подрастающий борец за правду! - кивнул на него Морозову лейтенант. - Оба вы - слепые щенки, и черта ли я с вами вообще вожусь? Но один - мой брат, а другой - друг. Поэтому слушайте и мотайте на ус.
Юрий присел на край койки.
- Прежде всего, во избежание недоразумений, поставим точки над "i": Шиянов - трус, Греве - бездушный карьерист (по терминологии того же Станюковича), и оба, естественно, подлецы. Но дело вовсе не в их подлости... Как, по-вашему, командир - тоже подлец?
- Н-нет, - сказал Морозов неопределенно, - почему же? Ему Шиянов так все рассказал...
- По вашей логике - он тоже подлец: он должен был выйти к команде, а он не вышел.
- Правда, - сказал Юрий.
- Очень приятно. А адмирал?
Морозов махнул рукой.
- Этот кочегаров и в глаза не видел! Ему дали дознание, сфабрикованное Веткиным и Гудковым по рецептам Шиянова. Из-за этого дознания меня на суд не вызвали, так ловко повернул дело Веткин...
- Зачислим в подлецы Веткина и Гудкова, а также все-таки и его превосходительство. Оно же могло проникнуть в суть дела?
- Могло, - опять согласился Юрий.
- Брат более последовательный либерал, чем вы, Петруччио! Итак, кто же не подлец? Один мичман Морозов? Неверно. Он умолчал и не поднял вовремя шума.
- Вот в этом-то и дело, - вздохнул Морозов в отчаянии.
- Прошу принять в вашу компанию подлецов и меня, - сказал Ливитин с поклоном, - я знал эту историю и мог попросить катер. Мое выступление на суде было бы эффектным. А я этого не сделал, ergo* - я подлец.
______________
* Следовательно (лат.).
- Правда, - сказал Юрий, фыркнув.
Лейтенант еще раз поклонился.
- Мерси! Итак, получается, что подлецы - все офицеры, а кроткие их жертвы - матросы. Но что из сего проистекает? Предположим, что все офицеры не были бы подлецами, - то есть лейтенант Греве выслушал бы претензию, кавторанг Шиянов снял бы наложенное им взыскание, мичман Морозов сохранил бы невинность, командир благословил бы сию кроткость агнцев, а адмирал пригласил бы всех устроителей этой мирной справедливости на парадный завтрак... Какая счастливая Аркадия!
Лейтенант даже вздохнул.
- И дошла бы сия Аркадия до морского министра. И написал бы морской министр на розовой бумаге поздравительное письмо участникам торжества: в ознаменование, мол, умиротворения на флотах и полного согласия между офицерами и матросами отдаю, мол, под суд за бездействие власти адмирала, командира, старшего офицера, лейтенанта Греве, правившего вахтой, и мичмана Морозова как ротного командира... И вот подняли бы опять гюйс - и повезли бы миноносцы в Кронштадт перечисленных лиц. А вместе с ними - прислушайтесь, Петруччио! - повезли бы опять-таки и кочегаров, кои выразили претензию, стоя во фронте в числе более восьми человек...
- Значит, все дело в этой мертвой цифре: "восемь"? - сказал Морозов раздраженно. - А если бы их было семь?
