По совету того же Андре я подала заявление о приеме на работу в качестве диктора-журналиста на радиостанцию «Голос Америки», существующую при Государственном департаменте, хотя первоначально она была создана Министерством по военной информации правительства США. Говард Фаст в своих мемуарах сумел передать дух тех первых передач для раздираемой войной Европы: «Говорит "Голос Америки". Это голос надежды и спасения человечества, голос моей чудесной, прекрасной страны, которая положит конец фашизму и перестроит мир...»
В 1946 году «Голос Америки» обращался уже к другому миру. Советский Союз, наш союзник в войне, возвращался к прежним нормам жизни и поведения и становился опасным противником. Из-под добродушной маски «дяди Джо Сталина» военного времени теперь выглянуло истинное лицо жестокого диктатора.
Русское вещание на Советский Союз должно было начаться в 1947 году. Я высоко ценила ярко выраженное антикоммунистическое содержание радиопередач и была уверена, что Америка действительно «надежда и спасение человечества».
Я легко прошла необходимые тесты, и меня взяли на работу одновременно с другими нью-йоркскими русскими эмигрантами — трое мужчин и три женщины. Мы работали вместе со штатом редакторов, авторов, звукорежиссеров, секретарей и машинисток. Труднее всего оказалось найти квалифицированных русских машинисток. «Голос Америки» нанял двух семидесятилетних русских дам, которые последний раз работали в правительстве Керенского в 1917 году! К счастью, несколько человек были профессиональными журналистами и сами печатали свои статьи. Но ни один из русских дикторов не имел опыта в радиовещании. Наше обучение началось в ноябре 1946 года, а первые передачи должны были выйти в эфир буквально через несколько месяцев. Нашим режиссером и инструктором был некий Эдвард Ракелло, очень интересный венгр, говорящий по-русски. Называя женщин «милочка» или «дорогуша », он посвящал нас в тайны ремесла. «Не ораторствуйте, не думайте, что вы произносите речь перед целым континентом, — учил он нас. — Обращайтесь к человеку, который сидит один и слушает радио. Говорите задушевно».
Мне поручили открывать и заканчивать вечернюю программу. У меня хорошо получалось начало, когда я естественно и живо произносила: «Слушайте "Голос Америки"», но заключительное «до следующей встречи в эфире» не отвечало требованиям господина Ракелло. С его точки зрения, я произносила это недостаточно тепло и задушевно. «Милочка, — умолял он меня, — вы замужняя женщина, думайте о вашем муже... Говорите так, как вы говорите в спальне!»
Я ужасно смущалась, очень старалась, но никак не могла произнести эти слова достаточно обольстительно.
«Нехорошо, нехорошо, — повторял он. — Вы должны говорить это так, чтобы русский слушатель не спал всю ночь, ожидая вашего возвращения!»
Я старалась изо всех сил, пока он не сказал: «О'кей, милочка. Это неплохо. Попрактикуйтесь дома».
Нашим начальником был Николай Набоков, музыковед и композитор с минимальным административным опытом. Он был высококультурным человеком, происходил из известной русской семьи и прежде жил в Париже. В редакции говорили, будто отдел кадров «Голоса Америки» хотел предложить это место Владимиру Набокову, писателю, но каким-то образом получили не того Набокова. Николай, двоюродный брат Владимира, был очаровательным, но совершенно беспомощным в бюрократических лабиринтах Государственного департамента. Те из нас, кого наняли обычным путем через отдел кадров, вскоре обнаружили вокруг себя странных, неизвестно откуда взявшихся личностей. Они оказались друзьями Набокова, которым он пообещал работу.
Однажды Набоков подошел ко мне и сказал: «Извините меня, госпожа Бейтс, но я пообещал ваше место моей первой жене, Наталье Шаховской. Сейчас она продает шляпы в магазине "Бергдорф-Гудман", и, конечно, вы понимаете, ей нужна другая работа. Так что, если вы не возражаете, я бы хотел, чтобы вы уволились».
Я остолбенела. Он обращается со мной, подумала я, как с крепостной девкой своего поместья! Но я теперь американка, со своими правами!
Я повернулась к нему и сказала: «Я иду в отдел кадров прямо сейчас, пусть там разберутся».
Он чрезвычайно удивился и явно не понял, почему не получается так, как он задумал. Когда начальник отдела кадров услышал об этом, он возмутился и пообещал все уладить. Мне же он сказал: «Не беспокойтесь, миссис Бейтс, никто вас не уволит».
Воодушевленная, я вернулась к своему столу и сообщила Набокову, что уходить я не собираюсь. Ему потом сказали, что единственный путь меня уволить — это доказать мою некомпетентность. И он попытался это сделать. Он поручил мне написать текст о Марте Грэхем, считая, что ни один русский эмигрант из Китая никогда о ней не слышал. Но я вложила много труда в этот текст, и он был одобрен редакторами.
Набоков вскоре ушел из «Голоса Америки», однако его бывшую жену Наталью приняли на должность сценариста и отвели ей стол рядом с моим.
Я была молода и очень общительна, у меня было много друзей. Я подолгу говорила по телефону, болтая с разными приятелями и поклонниками. Часто я проводила время с друзьями в коридоре. Наконец однажды Наталья Шаховская спросила: «Вы раньше где-нибудь работали?» Я ответила, что это моя первая «настоящая» работа в Америке.
«Вот что, — предупредила она, — вы явно не знаете разницы между вашей гостиной и учреждением. Это рабочее место, а не увеселительное заведение. Ведь вам бы не хотелось, чтобы другие считали вас плохо воспитанной, и уж во всяком случае вам бы не хотелось заслужить дурную репутацию и рисковать своей работой? Почему бы вам просто не ходить иногда обедать со своими друзьями? Именно так общаются работающие люди».
Я была очень смущена и глубоко благодарна за ее откровенность. Мы подружились, и скоро я стала образцовым работником и коллегой, удалив свою частную жизнь от рабочего места. «Голос Америки» располагался на углу 57-й улицы и Бродвея, и несколько раз в неделю мои знакомые приглашали меня на длинные уютные обеды в «Русскую чайную» в одном квартале от нашей конторы.
Нашим следующим директором стал кадровый дипломат Государственного департамента Чарльз Тейер. Он был талантливым писателем, немного эксцентричным, но очень серьезно относившимся к задачам русского вещания «Голоса Америки». Он понимал силу «радиодипломатии» в борьбе с пропагандистской войной, которую вел Советский Союз. Он также знал нравственное отвращение своих соотечественников к слову «пропаганда», употребляемому по отношению к американскому радиовещанию: в этом видели что-то бесчестное и недостойное правительства «джентльменов». Тейер рассказывал нам, как государственный секретарь Генри Стимсон протестовал против практики расшифровки кодов, потому что «джентльмены не читают чужую почту». Он не боялся бороться с Конгрессом за дополнительные ассигнования и не сдавался, встречая с их стороны непонимание его миссии в «борьбе за человеческие умы».
