С горной выси метал бы,
народный
Слабый дух сотрясая, как гром.
Млечный Путь, что над злом и тревогой
Серебристо мерцает во мгле,
Я бы, сняв, небывалой дорогой
Проложил по родимой земле.
Взял бы солнце лучистое в руки,
Что горит над простором полей,
И по млечному шляху без муки
Вел бы к вечному счастью людей.
Так вот песней живу я на свете,
Так вот радуюсь в песне душой,
Хоть и строки написаны эти
Кровью сердца — горячей, живой.
24 июня Купала закончил поэму «Бондаровна», 2 июля — «Могилу льва», 24-го — поэму «Она и я», 31-го — водевиль «Примаки». А спустя месяц и три дня появилась пятиактная драма «Разоренное гнездо». Поистине звездный взлет купаловского гения! Поистине благословенное окоповское лето 1913 года!..
Еще с Петербурга — после прочтения бунинской «Деревни» — поэтом овладело неотступное, страстное желание дать свое открытие, свое понимание деревни — открытие, которое явило бы картину сложных противоречий и ни в коем разе не унижало бы в мужике человека. Да и как вообще Купала мог сглаживать противоречия, если в Окопах он был на самом их острие. Прошлым летом, когда он создавал здесь самое веселое в белорусской литературе произведение, он признавался в письме к Б. И. Эпимах-Шипилло: «…И не думайте, что мне дома очень весело, радостно живется». То же он, пожалуй, мог бы написать и сейчас. И тому были причины чисто морального порядка. Мужичий песняр, он все чаще возвращается к своей семье, к далеким и близким предкам, а значит, и к деду Юрке — тот первым из Луцевичей лишился земли, согнали князья Витгенштейны. Да если б только его… А теперь чего не творят помещики и помещички!.. Вон молодой Чехович из Малых Бесяд выгнал из своих владений молодицу с детьми, которой, поговаривали, вроде бы сам добивался… «…И не думайте, что мне дома очень весело, радостно живется».
На третье окоповское лето просто не могло не прийтись вершинное дооктябрьское произведение Купалы. «Извечную песню», «Курган», «Сон на кургане» поэт писал в годы самого ярого разгула реакции, которая и в 1913 году все еще пребывала в силе. Однако «гуляй, Емеля, твоя неделя» теперь уже не говорилось. Новый революционный подъем, начиная с Ленского расстрела, все явственней ощущался по всей России. И стихи Купалы 1912–1913 годов, окрыленные, противоборствующие тьме, зовущие к свету, к звездам, были именно солнцеокими цветами нового революционного подъема. Временем высоких надежд — вот чем было третье лето Купалы в Окопах. А еще оно было временем предчувствий — осознанных и неосознанных: все конфликты социальной жизни обострились для Купалы до предела; мысль его выходила на эти конфликты лихорадочно и лишь в неизбежной борьбе видела их разрешение; в осознанном же было и неосознанное, ибо осознание всегда шире самого себя конкретного, особенно у художника, который создает в своих произведениях неповторимый мир, на свой лад его моделируя и в мечтах о будущем преобразовывая.
Но третье окоповское лето — это и воспоминания, грезы о Ней. «Для Нее» — так назвал поэт один из семи разделов сборника «Дорогой жизни», поместив там стихи, посвященные разным женщинам. В мечтах она была Ею — единственной; в действительности за этим обобщенным поэтическим образом стояли конкретные имена, встречи. Так, летом 1913 года Купала вновь зачастил в Малые Бесяды, но уже не за книгами, как прежде, а к винокуру Викентию Францевичу Станкевичу — брату Владки Станкевичанки, знакомой поэту еще по его первому году в Вильно. В декабре 1914 года, в один день, 13-го, Купала напишет два стихотворения, посвященных Станкевичанке: «Вспомни…» и «Эй, ты, девчина, цветик лилея». Будут это воспоминания о лете 1913-го или 1914-го — установить сегодня невозможно: Владислава Францевна не оставила нам свидетельств, с какого именно лета она отдыхала у брата. Но если даже допустить, что с лета 1913-го, то все равно в стихотворении конца 1914-го поэт вот лишь о чем призывает вспомнить гостью из Малых Бесяд:
