— Подумаешь, какое благодеяние!.. Но ты должен иметь и свою копейку…
Из предосторожности заглядываю в лавку. Там продолжается буря, и хозяевам не до меня. Тогда я уже смелее начинаю разговаривать с Зайдеманом. В немногих словах сообщаю ему о бегстве Сони, чем привожу его в крайнее изумление, a noтoM жалуюсь на собственную судьбу, говорю о том, как тяжело мне жить у Бершадских, и рассказываю об обидах, наносимых мне этими злыми и грубыми людьми.
— Вот что, — перебивает меня Зайдеман. — Ты знаешь дом Черепенникова?
— Знаю… Мы с хозяйкой через этот двор на базар ходим. Там училище…
— Вот, вот, казенное двухклассное еврейское училище… Я там служу сторожем. Скоро, по случаю летнего времени, училище закроют, и мне там будет мало дела. И вот, как раз сегодня я вошел в компанию к моему старшему брату Леве, и мы сняли погреб.
— Зачем погреб? — спрашиваю я, крайне заинтересованный.
— Чтобы торговать фруктами. Нам нужен будет мальчик. Если захочешь — мы тебя наймем…
— Хочу, очень даже хочу!.. — живо перебиваю я, захлебываясь от радости.
— Тогда сделай вот что. Завтра суббота, занятий в училище нет. Придешь, и мы с тобой сговоримся… Приходи пораньше… Согласен?
— Очень согласен… Спасибо вам, господин Зайдеман…
Давид удаляется, я остаюсь один с моими торопливыми мыслями об уходе. Пользуясь тем, что Бершадским сейчас ни до кого дела нет, перестаю тявкать на прохожих и ухожу в мои мечты.
Завтра оставлю это место «навсегда». Трудно только дождаться этого завтра: время совсем не двигается. Весь горю нетерпением, а впереди еще целая ночь. Пусть теперь Бершадокие поторгуют без «нас». Мы — это я и Соня.
Мысли путаются и кружатся, подобно снежинкам на ветру. Никак не могу остановиться на самом главном: что я буду делать у Давида Зайдемана? Вместо этого в моем воображении живет Соня. Где она?
Куда бежала с Николаем? Наверно, в Америку, — решаю я, — и образ красивой черноглазой Сони неотступно преследует меня.
И я вижу ее в сиянии волшебного счасть Она смелая, умная, прекрасная…
Потом перехожу к дому Черепенникова. Я знаю этот дам: каждый день проходим с хозяйкой через его двор на базар. Снаружи обойти дом Черепенникова — дело не легкое: устанешь. А внутри двора живет, клокочет и нищенствует целое местечко. Народу там столько, что в год не сосчитать. Там и трактир «Белый орел», выходящий прямо на толкучку, и греческая ресторация, похожая на вокзал. А как войдешь в ворота с Базарной улицы — читаешь вывеску: «Еврейское казенное двухклассное училище». Эти слова вызывают во мне воспоминание о житомирском учительском институте, и когда я их читаю — в мое сердце вливается грусть.
Завтра пусть сам мусье Бершадский ставит самовар, а я уйду тихонечко, чуть свет. Сделаю то же, что и Соня.
«Ты долго еще будешь дрыхать, холера?» — закричит мадам, а меня уже нету… Вот потеха будет!
Живу у сторожа двухклассного училища Давида Зайдемана. Живем отлично: сплю на столе, а мой начальник - на складных козлах, обтянутых мешком.
Работа пустячная: по утрам моем швабрами полы, снимаем пыль с парт, доливаем чернильницы и влажной тряпкой стираем мел с классных досок. Во время перемен на нашей обязанности — наблюдать за ребятами, чтобы они не забирались в «Белый орел» слушать машину и не вступали в разговоры с пьяными.
Никто на меня не кричит, никто не понукает, и я чувствую себя свободным. Кончаются классы — и я могу делать, что мне угодно и уходить, куда захочу.
Зайдеман мне нравится — он всегда весел, шутлив и редко жалуется на судьбу. Его брат Лева приходит к нам по субботам, когда ему делать нечего. Он недавно женился на немецкой еврейке Матильде, получил в приданое сто рублей и хочет заняться торговлей фруктами, чтобы жить покрасивей. Сейчас он подкидалыцик — в хлебных амбарах лопатой пшеницу ворошит, получая за это восемьдесят копеек в день.
Лева ростам выше Давида, шире в плечах и не похож на еврея.
Он светлый блондин с большими на выкате глазами и хорошо говорит по-русски. Он бреется и носит светлорусые усы.
Начинаю понимать, что между житомирскими и одесскими евреями большая разница. Если бы дядя Шмуни увидал этого Леву и тысячу, ему подобных, нарушающих законы религии, если бы он увидал их курящими в субботу и кушающими ветчину, — он бы умер от ужаса.
Товарищей у меня сколько хочу. Весь второй класс — мои сверстники. Я с каждым из них боролся, и теперь они меня чтут за силу и смелость.
Во время занятий я чуточку открываю дверь и простаиваю до конца урока. Когда идут устные урки по русскому языку, я чувствую себя первым учеником. Запоминаю стихи, басни, прочитанные рассказы и про себя отвечаю на все вопросы учителя.
И снова начинаю мечтать о том, чтобы стать образованным.
Вечерами, когда мы с Давидом остаемся наедине в нашей маленькой передней, я держу перед ним экзамен и произношу наизусть стихи Пушкина и басни Крылова.
Давид слушает внимательно и удивляется моей памяти, но когда я говорю ему о моем желании поступить в школу, Зайдеман отрицательно качает головой.
— Это все равно, — говорит он, — если бы пастух захотел поступить в помещики…
— Почему?
— Тут, дитя мое, много этих «почему», а главное «почему» заключается в том, что ты много понимаешь, мало знаешь…
Но Давид ошибается. Из Житомира приезжает Резник, окончивший там учительский институт и назначенный учителем в наше училище. Резник меня хорошо помнит. Он даже почти мой родственник — сын родного брата дяди. Шмуни.
На второй день после появления нового преподавателя мы с ним сталкиваемся у дверей учительской, где я мелом чищу медную ручку.
Резник узнает меня с первого взгляда.
— Это ты, Шимеле?
Предо мною стоит молодой учитель в новеньком вицмундире с сияющими пуговицами. Он небольшого роста, узкогрудый, бледнолицый и старше меня на шесть лет.
— Как ты сюда попал?
— Приехал из Киева, — тихо отвечаю я, низко склоняя голову.
— Что же ты здесь делаешь?
— Я помощник сторожа.
Чувствую себя неловко. В руке у меня грязная тряпка и по обыкновению неблагополучно с носом.
— Ты так нигде и не учишься?
— Нет…
— Жаль… Помнится, ты был очень способный мальчик… Неплохо читал…
— Я и сейчас хорошо читаю…
— А как ты пишешь?
Еще ниже опускаю голову и молчу. Учитель задумывается.
Чувствую, что он меня жалеет.
— Совсем писать не умеешь?
Продолжаю молчать.
