Надежда Константиновна поднялась из-за стола, но мы попросили её говорить сидя.
Несмотря на нашу просьбу, Надежда Константиновна продолжала стоять. Подняв руку, потом опустив со она нечаянно задела стоявший на столе стакан с водой и чуть не опрокинула его.
— Вот видите, — сказала Надежда Константиновна, как бы оправдываясь, — что значит старость… А у вас, у молодых, всё впереди.
Разговор зашёл о культурно-просветительной работе в деревне. Говоря о наших задачах, Надежда Константиновна вспомнила, как Владимир Ильич Ленин живо интересовался культурной работой в деревне, как заботливо расспрашивал о сельских библиотеках, допытывался, о чём толкуют крестьяне, приходя в избы-читальни и дома культуры; ведётся ли среди них научно-атеистическая пропаганда и как распространяются в деревне книги и газеты.
Потом речь зашла о наших неотложных задачах.
— Вы деревню не из окна вагона знаете; — сказала Надежда Константиновна Крупская, — а такой, какая она есть, со всем, что в ней хорошего и плохого, в чём она нуждается. В деревне выросла своя сельская интеллигенция: учителя, врачи, агрономы, зоотехники, механизаторы. Поднимите их на культурное строительство.
Я опасался, как бы Надежда Константиновна не спросила: «Расскажите, Борин, а как в Шкуринской, в колхозе имени Горького с культурным строительством?» Что бы я ей тогда ответил? У нас ведь не районный клуб, а райсарай, как его в шутку называли станичники. Бывшая конюшня.
— Добивайтесь, — сказала, прощаясь с нами, Крупская, — чтобы колхозники жили не только зажиточно, но и культурно. Для этого на селе надо строить настоящие клубы, такие, как в городе.
Мы ушли от Крупской окрылённые. В голове роились интересные планы. Договорились, что в следующий раз, когда мы приедем на сессию Верховного Совета СССР, мы снова посетим Надежду Константиновну и расскажем, что сделано и что не сделано.
Но, увы, встретиться с Надеждой Константиновной нам уже не пришлось.
А рассказать было что. В Шкуринской был построен колхозный клуб с удобным зрительным залом, библиотекой, комнатами для кружков. Наш новый культурный очаг был как бы памятником близкому другу Ленина, к чьему доброму совету прислушались тогда колхозники сельхозартели имени Горького…
«Может быть, это Федя Колесов? — продолжал я перебирать в памяти своих друзей. — Мы с ним тогда к Крупской вместе ходили. Но Колесов живёт далеко — в Тоцке. Не Агеев ли заявился? Степан Григорьевич давно уже с комбайна ушёл. А может быть, кропоткинский комбайнёр Ваня Полеводин к нам заглянул?»
Быстро одеваюсь, выхожу из вагона. Да это и в самом деле Полеводин! Сколько лет, сколько зим! Ваня постарел, на висках серебрит.
Полеводин закончил Институт механизации и электрификации сельского хозяйства и вернулся на родной завод. Сначала работал инженером в цехе, потом его перевели в конструкторское бюро. Здесь вместе с группой инженеров Полеводин участвовал в создании нового комбайна «РСМ-8», который мы тогда испытывали.
— Как «восьмёрка»? — спросил Полеводин, когда мы подошли к комбайну.
«Восьмёрка» — машина для уборки на прямую высокоурожайных хлебов — выгодно отличалась от всех своих предшественниц: она способна была пропустить в полтора раза больше хлебной массы, чем «шестёрка».
В новом комбайне конструкторы учли и наши предложения: образно говоря, новый комбайн родился не слепым, а зрячим — с «электрическими глазами». Теперь не надо было искать динамку по всей МТС, не надо приносить из дому шнур и лампочки: электроосвещение сделали на заводе.
Да и бачок для воды с протянутой от него резиновой трубкой к радиатору был намного красивее нашего, установленного на свой страх и риск. Выдвинутая несколько вперёд штурвальная площадка стала более просторной, и с мостика были видны не только рабочие узлы машины, но и хлебная полоса, лежащая впереди комбайна. Отсюда можно обозревать не только правую, но и левую части комбайна: лесенок, ведущих вверх, к штурвалу, не одна, а две. А мягкое сиденье! А большой полотняный зонт, оберегающий людей от лучей солнца! Всего этого не было на комбайнах тридцатых годов.
Зубовидный барабан заменён бильным. Полеводин и его друзья были уверены, что в новом комбайне они почти устранили сечку зерна.
— Не сечёт? — спросил Полеводин.
Битых зёрен было меньше, чем прежде, но они были. И было их немало. Когда я сообщил об этом Ивану Васильевичу, он замахал руками и, не сказав ни слова, поднялся на мостик, подошёл к бункеру и, зачерпнув полную пригоршню зерна, решительно произнёс:
— Сходим, Костя, на колхозный ток и проверим.
Весовщик охотно предоставил конструктору свои стол. Полеводин молча высыпал из кармана содержимое на белый лист бумаги. Кучку зерна он разделил на четыре части. Для проверки взял четвёртую. Потом не спеша стал откладывать здоровые, нетронутые зёрна в одну сторону, битые — в другую. Целых оказалось сто двадцать штук, битых — семь.
— И стоит, Костя, из-за них печалиться? — Полеводин посмотрел на меня.
Я принёс лупу: количество битых зёрен сразу удвоилось: это были зёрна с повреждённой плодовой оболочкой, с выбитыми зародышами.
— Откуда их столько? — пожал плечами Полеводин. — Может быть, дека молотилки чересчур подтянута или скорость барабана велика?
Проверили. Всё отрегулировано так, как того требовал убираемый хлеб.
— Тогда не понимаю, в чём дело, — волнуясь, произнёс Полеводин.
— Да ты, Ваня, лучше на колос посмотри да послушай его. Он давно и нас, комбайнёров, и вас, конструкторов, слёзно просит: «Товарищи! Я не полено, не мёртвая плёнка, а живое существо, Считайтесь с моими особенностями!»
— С какими, Костя?
— Прежде всего с биологическими.
— Ну-ну, выкладывай. Ты ведь теперь один в двух лицах: и комбайнёр и агроном. Комбайнёр Борин стремится побыстрее пропустить через молотилку весь скошенный хлеб, а агроном…
— И тот и другой, — перебил я Полеводина, — должны думать не только о сроках уборки, о центнерах намолоченного хлеба, но и о том, что в каждом зёрнышке заложена не одна, а десятки жизней. Впрочем, об этом полезно знать и инженеру.
Я вырвал несколько стеблей пшеницы, чтобы показать Полеводину форму колоса. В середине он был толще, а у верхушки и основания тоньше. И зерно в колосках держалось с разной силой: в средней части оно налитое, наиболее крупное, слабее держится в плёнках колоска. Дай по колосу два-три щелчка, и лучшее зерно из него сразу выскочит. А у основания и в верхней части колоса расположены мелкие зёрна, и сидят они крепко. Их не то что двумя щелчками — палкой из колоса не выбьешь.
