Я гордилась этой фразой. На горизонте вырисовывался образ матери Терезы на мраморном постаменте. Но вскоре в письме к другому человеку, тот же Сергeй Довлатов написал о той же Люде Штерн: «Люда разорвала отношения со всеми, кто лишь частично признает ее гениальность». Пришлось, кряхтя, с постамента слезть, и написать Довлатову нравоучительное письмо.
Штерн — Довлатову
Сережечка!
Поскольку ты прислал мне на экспертизу письмо Перельману, я позволю себе подвергнуть его анализу и критике. Возникает законный вопрос: зачем ты его пишешь? Какая цель? Твое письмо являет собой нотацию — мораль. «Бубновый валет». «Вы оттолкнули от себя». К тому же ты намекаешь, что он, Перельман, бездарный писатель — «личные и творческие комплексы».
Это письмо также свидетельствует, что ты сплетник и «злословщик». Зачем приводишь примеры с Седыхом и Поповским? И намекаешь на слухи, циркулирующие в эмигрантской среде, и на свою «устную беспечность»?
Зачем грозишь написать «Белые ночи»? Ты сперва их напиши, пошли ему и убедись, что он их не опубликует.
Ты делаешь в то же время реверанс: «уважаю, восхищаюсь, желаю процветания». Так пишут по поводу юбилея журнала, или смерти редактора (но без процветания).
И в заключение ты утверждаешь, что очень расстроен (ты пишешь об этом в начале). Это заявление должно доставить Перельману несколько счастливых минут.
Два слова о себе. Я послала ему рассказ. Через пять месяцев получила письмо, состоящее из одной фразы: «Дорогая Люда! К сожалению, Ваш рассказ использовать не можем. Виктор». Как тебе нравится «использовать» вместо опубликовать? — Так пишут о туалетной бумаге, недостаточно мягкой для его задницы. Я в ярости написала ему письмо более резкое, чем твое, с язвительными комментариями по поводу произведения Аркадия Львова. И… не отправила. Решила, что я выше этого. Наши письма не могут изменить его решения. С моей точки зрения, он принадлежит к числу недалеких, литературно-близоруких людей. И он не строит с нами отношений. Если наступит момент, что ему нечего будет печатать, он сам попросит и опубликует любую дрянь. Но если у него в портфеле есть материал, он — наша киска — не видит дальше собственного носа и считает, что на фиг мы ему сдались. Это глупо с его стороны, ибо… (не смею сравнивать свое убогое дарование с твоим искрометным талантом) оба мы — авторы популярные и охотно читаемые. Так что Перельмаша, в каком-то смысле, рубит сук.
Я бы не опускалась до выяснения с ним отношений. Вряд ли после твоего письма он пришлет телеграмму: «Жду с нетерпением „Белые ночи“, целую, Виктор» (я бы на его месте так и сделала, но у него ума не хватит).
P. S. Теперь о газете. С удовольствием теоретически буду сотрудничать. А пока что вскоре пришлю три коротеньких рассказа — такие зарисовочки, этюдики, виньеточки.
P. P. S. Получила письмо от Елены Владимировны (сестры Набокова). Она говорила с Верой Евсеевной (вдовой Набокова). Вера в принципе согласна дать для нашего альманаха набоковский рассказ. Елена Владимировна просит меня написать Вере лично и объяснить, что именно нам бы хотелось и объем (а она уж решит). То, что я видела в Женеве дома у Елены Владимировны, не может быть опубликовано. Это очень личные, домашние заметки, смешные и остроумные, но написанные Владимиром Владимировичем для чтения в кругу семьи.
P. P. P. S. 3 февраля у Эммы Коржавина творческий вечер. Он тоже в гневе на Перельмана и говорит, что строки его в Перельмановом журнале не будет.
Кстати, где адрес Некрасова?
Целую,
Люда
Довлатов – Штерн
Милая Люда!
Пишу очень коротко, как всегда после запоя.
Я по-прежнему считаю, что надо издавать «Коллегии». Доводы те же. Цельность и пр. Гриша рассуждает несколько иначе. Толстенькая книжка выглядит лучше. А стоить будет дороже. И тебе, и читателю. Если ты добавишь 50 страниц, то — 350 набор, бумага и расклейка — еще чуть ли не 200, даже переплет удорожается, то есть выходит не арифметическое, а геометрическое действие. Дальше. Издав сейчас повесть, ты можешь затем издать рассказы, включив туда и повесть. В общем, Люда, ты сама должна решить. Я бы издал повесть. Грише все равно. Распространение и успех от этого зависят микроскопически ничтожно. Решай.
Что касается названия. Если одна повесть, то ясно. Если с рассказами, то конечно же — «Двенадцать коллегий». Рассказы и повесть…
Обложка представляется так. Некая серая мутная хуйня. Бледно вырисовывается ленинградская символика. Колонны, медный всадник, хари, тени. Эмблемы петербургского сюрреализма. Пусть художник нарисует такую картинку. А Гриша набором ляпнет твою фамилию и титул. Если же тебе хочется полностью художественное исполнение, то надо делать окончательный макет обложки. Эскиз — это непонятно что. Эскиз и я могу сделать. А безработных художников тут 700 человек. На задней стороне обложки твое моложавое фото.
Адрес Некрасова: V. Nekrassov, 3 Place Kennedy, apt. 77, 92170 Vanves. Он настроен мной в положительном смысле. Ему вроде и так должно очень понравиться. Он и сам что-то подобное сочиняет.
Ты обещала Грише выслать что-то смешное о Бродском. Все, что тебе кажется интересным. Альманах двигается. Газета тоже.
Целую.
P.S. Как там стихи Рейна? Как реагировала Вера Набокова?
Пиши, приезжай. Мне тебя не хватает всегда, а временами – безумно. <…>
Я очень сомневалась, стоит ли мне издавать самой первую книжку, тем более, состоящую из одной повести. Одна опубликованная повесть «Двенадцать коллегий» представлялась мне легковесной и несолидной. Сергей, напротив, любил маленькие книжечки. «Recognition, recognition», — повторял он, как заклинание, считая, что чем больше книжечек с разными названиями, тем чаще витает в воздухе имя автора. Кроме того, Сергей обожал весь процесс книгоиздательства. Он готов был сам делать макет, дизайн, рисунки, обложку. Он очень неплохо рисовал, было у него и в этой области немалое дарование. Я спрашивала советов у всех, носясь со своей рукописью как с писаной торбой.
