— Как Галенька? Хорошо себя вела?
Папа пришел.
— Ее надо покормить. И погуляй с ней. Бедная девочка… Опять я терзалась весь день…
Бабушке уже получше. И Моки нигде нет.
Есть я не хочу. Я хочу гулять.
Жизнь налаживается…
В сухом остатке. Я до четырнадцати лет не могла дотронуться до самого маленького перышка. Паника начиналась. Потом все прошло.
Положительный момент — мне не скучно с собой. Я всегда знаю, куда мне деваться, если долгое время приходится ждать в неподвижности.
Сейчас это называется медитация…
Да какая разница? Разве дело в названии?
Такая у нас была с папой игра. Он возвращался домой, брал меня на руки и спрашивал:
— Девочка, а девочка, как тебя зовут?
Ему наверное очень нравилось, что у меня есть отчество. И по отчеству видно, чья я дочка. Папина!
Я знала, что зовут меня Галина Марковна. Тренер у меня был замечательный. Ежедневный вопрос — ежедневный ответ. Но говорить-то я еще не приспособилась.
Поэтому ответ мой звучал так:
— Гага Мага!
Это приводило папу в восторг. Он и друзьям своим меня показывал, прося выговорить свое имя.
— Гага Мага!
И всеобщее удивление.
Так за мной осталось младенческое имя — до сих пор для самых-самых близких я — Гага Мага.
Папа говорил со мной стихами. Придумывал на ходу. У него получалось легко и смешно. Я ловила радостный ритм стихов и хохотала.
Папа был моим счастьем.
Два сна из детства помню до сих пор: повторялись часто.
Первый. Мы идем с мамой по улице. Вдоль тротуара сидят безногие инвалиды на низеньких (у самой земли) тележках с маленькими скрипучими колесиками. Инвалид едет на этой тележке, отталкиваясь от земли руками. Не просто руками, конечно. Он держит в них деревяшки, похожие на утюги. Вот этими утюгами и отталкивается.
Таких людей очень много. Они собираются вместе и сидят на своих тележках, разговаривают. Иногда они пьяные. Но ничего плохого они никогда не делают. Если пьяные, смеются и разговаривают громче обычного.
Они всех вокруг знают, и их все знают.
Когда идешь мимо них, они всегда здороваются, приподнимают на головах кепки (это такой знак уважения) и говорят:
— Здравствуй, Нина.
— Здравствуй, Марк.
И с ними здороваются тоже.
Я их немножечко боюсь. Мне кажется, что кто-нибудь из них может ради шутки, если пьяный, схватить своей длинной рукой меня и утащить на своей тележке далеко-далеко.
Папа, заметив, как я жмусь к его ноге, проходя мимо безногих, сказал:
— Не бойся их. Они такие же люди. Только еще несчастнее. Плохого от них не будет.
Я стараюсь не подавать виду, но боюсь все равно.
…Во сне мы идем с мамой по улице, где сидят обычно инвалиды. Когда мы подходим к ним близко, они снимают свои кепки и говорят:
— Здравствуй, Нина!
Я смотрю, а у них голов-то нет! Вместо голов обрубки, как бывает, когда дерево сломано грозой. И голоса раздаются из этих древесных обрубков!
Меня охватывает такой ужас, что я даже пошевелиться не могу. И вздохнуть не могу…
А потом делаю усилие и просыпаюсь.
Какое счастье, что это сон!
Не понимаю, зачем он повторялся?
А вот второй сон снился мне, начиная с младенчества, долгие-долгие годы.
Я еду на невиданной машине. Она очень низкая, узкая. Сейчас я бы сказала, что по виду это гоночная машина. Но тогда их и в помине не было у нас, я таких не видела. Еду одна. Машина управляется только силой моей мысли.
Я мчусь с огромной скоростью, машина ревет. И вдруг она сама по себе сворачивает с дороги в поле. Делает вираж, мчится к лесу. Я понимаю, что это неправильно. Я мысленно заставляю машину вернуться на дорогу.
Это отнимает очень много сил, но я уверена, что трачу силы не зря. Я должна отвечать за свой путь и направлять машину так, чтобы она ехала по дороге.
Просыпаюсь я после такого сна потная от усилий. Обязательно просыпаюсь! Перевожу дух. И потом, если не утро, засыпаю опять.
Сон снился и снился. И я знала, что это важный сон. Что-то он мне втолковывает. Внушает мне, в чем заключается моя миссия.
Я выбираю свой путь. Я отвечаю за свой путь. Я возвращаюсь на свой путь, если меня заносит.
А в детстве я про себя говорила: я — выпрямительница дорог.
Мама очень не любила меня расчесывать. Расческа застревала в моих кудрях, зубья выпадали. К тому же, чувствуя ее раздражение, я начинала орать «благим матом», то есть очень громко. Она больно расчесывала.
Шампуней тогда никаких не было. Купали меня в оцинкованной ванночке. Голову мыли мылом. Оно промывалось плохо. На расческе от мыла оставались потом белые следы.
Все это: и мытье головы, и расчесывание — казалось мне пыткой.
А уж маме — тем более. Времени в обрез, дел полно, надо просто быстро расчесать, заплести косички, и всё. А тут нескончаемые душераздирающие крики…
Кстати, папа ухитрялся расчесывать меня совсем не больно. С разговорами, шутками, песнями. Я и не замечала, как заканчивалась эта процедура. Но папа был все время занят.
И вот однажды маме надоело.
— Все! — крикнула она. — Хватит! Сейчас пойдем в парикмахерскую и снимем это все наголо.
Я видела, что всех детей в округе действительно брили наголо. Девочки потом ходили в платочках, а мальчики — прямо так, с голыми головами. Косы имелись только у меня.
— Нина, не делай этого! — воскликнула бабушка, у которой как раз начинался приступ астмы. — Нина! Не уродуй ребенка! Оставь ей волосы!
— Нет у меня сил слышать, как она орет! — отказалась мама и потащила меня на улицу.
Последнее, что я слышала, были сиплые стоны бабушки:
— Нина, оставь голову ребенка в покое!
Конечно, я испугалась за свою голову. Я не знала, что именно в парикмахерской делают.
Может, как в моем повторяющемся сне, не только волосы срезают, а кому-то и головы. Чтоб не орали. Маму же раздражает именно мой крик. Волосы-то сами по себе молчат. Мешает моя голова. На ней рот. Ртом я кричу. И еще глаза. Из них выливаются слезы. Вот что ей на самом деле мешает!
Ору я почище любой пожарной сирены.
На улице мать ожидает ее младшая сестра, моя тетя. У мамы много сестер. Я их не люблю. Они не добрые. Когда мама приходит со мной к ним, они рассматривают меня, как чужую, как неведомую зверюшку. Так я чувствую.
Мама с ее сестрой несут меня, извивающуюся и заходящуюся в крике, в парикмахерскую. Сажают в кресло.
— Под ноль! — говорит мама.
