Она была счастьем и отрадой своего мужа, достойнейшего человека, образцовой матерью, с несравненной тонкостью воспитывавшей своих милых детей.
Война, начавшаяся между Россией и Портой[21], продлила мое пребывание в Константинополе. Из-за этого мне пришлось поступить на должность гувернера: я сделал это по предложению синьора Диего, доктора медицины, который представил меня вдове Тимони, искавшей учителя.
Войдя в этот дом как наставник трех мальчиков, я использовал это спокойное время, чтобы немного изучить греческий язык; впоследствии он забылся, так же как и латинский, которому меня обучали в детстве.
Потом я снова занялся мореплаванием. Вместе с капитаном Антонио Казабона мы ходили на бригантине «Ностра Синьора делла Грацие». На этом судне я впервые выполнял обязанности капитана: это было во время плавания в Маон и Гибралтар и на обратном пути в Константинополь. Я не стану рассказывать о других моих плаваниях в Левант, ибо в то время со мной не произошло ничего примечательного.
С ранних лет горячо любя свою страну и страдая из-за того, что она находится в состоянии рабства, я жаждал быть посвященным в тайну ее возрождения. Поэтому я повсюду искал книги и сочинения, в которых шла речь о борьбе за свободу Италии, и старался найти людей, посвятивших себя этой борьбе.
Во время одного плавания в Таганрог я повстречался с молодым лигурийцем, от которого впервые получил некоторые сведения об освободительной борьбе[22].
Колумб, наверное, не испытывал такой радости при открытии Америки, какую испытал я, когда столкнулся с человеком, посвятившим себя освобождению родины. Я душой и телом отдался этому делу, которое уже давно считал своим собственным, и 5 февраля 1834 г. в семь часов вечера я, переодетый крестьянином, вышел из ворот Лантерна и покинул Геную изгнанником[23].
Так я вступил на общественное поприще. Спустя несколько дней я впервые увидел свое имя в газете: то был смертный приговор, о котором сообщила марсельская газета — «Пополо Соврано»[24].
В Марселе я провел в бездействии несколько месяцев. Как-то вечером, в бытность мою помощником капитана Франческо Газана на французской торговой бригантине «Унионе», я, одетый по-праздничному, находился у себя в каюте, готовясь сойти на берег[25]. Услыхав какой-то шум за бортом, я и капитан выбежали на мостик. Между кормой и молом тонул человек. Я бросился в воду и мне удалось спасти тонувшего француза. Много людей, столпившихся на берегу, рукоплескали мне. Спасенным оказался четырнадцатилетний Жозеф Рамбо. Его мать рыдала у меня на груди слезами радости, я заслужил благословение целой семьи.
Несколькими годами раньше, на рейде в Смирне, мне также посчастливилось спасти моего друга и товарища детства Клаудио Терезе.
Я совершил в то время еще одно плавание по Черному морю на «Унионе» и одно в Тунис на военном фрегате, построенном для бея в Марселе. Затем я отправился из Марселя в Рио-де-Жанейро[26] на бригантине из Нанта «Нотонье», которой командовал капитан Борегар.
Когда я последний раз был в Марселе, вернувшись из Туниса на принадлежавшем этой стране военном корабле, в городе свирепствовала холера, унесшая множество жизней. Были устроены госпитали, в которые стекались люди, добровольно предлагавшие свои услуги. Я явился в один из них и в течение нескольких дней, которые мне оставалось пробыть в Марселе, дежурил по ночам, ухаживая за холерными больными.
По прибытии в Рио-де-Жанейро мне не пришлось потратить много времени, чтобы найти друзей. Россетти[27], которого я никогда раньше не видел и все же отличил бы в любой толпе благодаря взаимному и горячему влечению, встретил меня в Ларго-до-Пассо. Наши взгляды встретились, и нам показалось, что мы видим друг друга не в первый раз, как это было в действительности. Мы улыбнулись друг другу и сделались братьями на всю жизнь, на всю жизнь неразлучными!
Не было ли это одним из множества случаев проявления того бесконечного разума, который, возможно, одушевляет пространство, миры и существа, обитающие на них? Отчего я должен лишать себя дивного наслаждения, которое наполняет меня счастьем, и не верить в передачу материнских чувств, вернувшихся в лоно бесконечного, откуда они брали свое начало, и чувств моего незабвенного Россетти?
Я описал в другом месте прекрасные душевные качества этого человека[28]. Быть может, я умру неуспокоенным, так и не поставив крест на американской земле в том месте, где покоится прах достойнейшего среди верных сынов нашей прекрасной и несчастной родины. Останки доблестного лигурийца, павшего во время внезапного ночного нападения бразильцев на деревню, в которой он случайно оказался, должны покоиться на кладбище в Виамао[29].
Несколько месяцев прошли в бездействии, и вот Россетти и я занялись торговлей, но мы не были созданы для нее.
Во время войны между республикой Риу-Гранди и Бразильской империей были захвачены в плен Бенто Гонсалвис[30], президент, командующий армией республики и его генеральный штаб; в плену оказался также его секретарь Дзамбеккари, сын знаменитого болонского воздухоплавателя.
Россетти получил разрешение от республики, и мы здесь же, в порту Рио-де-Жанейро, вооружили небольшое судно «Мадзини».
Корсар! Выйдя в океан с двенадцатью товарищами на борту гароперы[31], мы бросили вызов империи! Впервые у этих южных берегов стало развеваться знамя свободы, республиканское знамя Риу-Гранди.
В море против острова Илья-Гранди мы повстречали шхуну с грузом кофе и захватили ее. «Мадзини» пришлось затопить, ибо у нас не было лоцмана, который мог бы вести его в открытом море.
Россетти был со мной, но не все мои товарищи были под стать ему, т. е. не все они были чисты душой так, как он. К тому же некоторые из них, чей вид не внушал слишком большого доверия, держали себя с чрезмерной свирепостью, чтобы запугать наших ни в чем не повинных противников. Я постарался, естественно, утихомирить их и рассеять испуг наших пленников, насколько это было возможно.
Когда я поднялся на шхуну, один из ее пассажиров-бразильцев подошел ко мне и с умоляющим видом предложил шкатулку с тремя великолепными бриллиантами. Я отказался их принять — ведь мною был отдан приказ, запрещавший посягать на личные вещи экипажа и пассажиров. Такого правила я придерживался во всех подобных обстоятельствах, и мои приказания никогда не нарушались, так как мои подчиненные твердо знали, что от меня нельзя было ждать здесь снисхождения.
