Дорогой Леон Верт,
Я был бы рад обнять Вас, но сейчас за мной зайдет Консуэло, я обещал позавтракать с ней.
Попытаюсь встретиться с Вами до отъезда.
N.B.: Фронт у Суассона и пр. держится хорошо. На Сене путаницы больше, но все не безнадежно.
Тонио.
Дорогой Верт, я проездом на десять минут, отправляюсь на сорок восемь часов в Тулузу на испытания. Надеюсь увидеться с Вами, когда буду возвращаться обратно через Париж. Полеты прошли хорошо.
Будьте добры, скажите Консуэло, что я пытался связаться с ней во время моего краткого пребывания здесь, и надеюсь, что смогу увидеть ее на обратном пути; я предупрежу ее (позвоню из Тулузы).
Передайте ей прилагаемую бумагу для квартиры, которую я подписал, она должна сама отнести ее и тоже подписать.
Огромное спасибо. Обнимаю вас обоих.
Дорогой Леон Верт,
Я отправляюсь на фронт (авиагруппа 2/33, полевая почта 897) в дальнюю разведку. Поскольку я не очень кровожаден, мне это больше по душе, чем бомбардировка.
Как жаль, что Вас не будет со мной перед моим посвящением в воины.
Завтра обедаем у вас.
Всякий раз, открывая «Марианну», я чувствую, как у меня замирает сердце. Мне это очень приятно.
Дорогие Леон Верт и Сюзанна, от всего сердца обнимаю вас.
Дорогой Верт,
Я проездом в Париже, всего на пять минут. Прогулялся сегодня по отвратительно мощенным закоулкам и увидел там – устроенный специально для меня – прекраснейший в мире фейерверк.
Ни разу не присел на скамейку, вот так!
Обнимите Сюзанну,
Тонио.
Заходил за вами перед ужином.
Я очень огорчен, что не застал вас, поскольку чуть-чуть опоздал.
Позвоните мне в Отёй 94–21.
Спасибо.
А.
Они ушли!
Смиренный сорокавосьмичасовой отпускник просит о милости, уповая на трапезу…
Если вы можете принять меня завтра в час дня, то я приеду.
Если до полудня вы не позвоните в Отёй 94–21, значит, вы будете дома. Звоните только в том случае, если вы заняты.
Если вы дома, я буду счастлив!
Тонио.
Потому что это лучший друг, который есть у меня на земле.
Антуан де Сент-Экзюпери.
Какое мне дело, что он был великим, гениальным и самым светлым из людей? Я ничего не хочу о нем знать, меня интересует только наша дружба. И какое дело до этой дружбы тем, кто не был к ней причастен?
Я решил рассказать о нем только потому, что его нередко представляли неким монолитом, а его портреты мало походили на оригинал. Безусловно, он был товарищем Мермоза и Гийоме. Безусловно, он преобразил авиацию в поэзию. Он, как архангел, находился между небом и землей, он летал среди звезд в ночи, и, затерявшись в пространстве и уже не ведая, какие из огоньков светят с Земли, должен был выбирать планеты, потеряв свою. Безусловно, его легенда непоколебима. Он был достоин своей легенды. Это чудо. А однажды он даже превзошел свою легенду. Хотя, конечно же, можно довольствоваться и этой легендой, и этой героической реальностью, которые так тесно переплетаются, так безупречно совпадают.
Однако это проявление героизма, которое может найти отражение в лубочных картинках, было у него само собой разумеющимся. Поэтому мы вовсе не стремились распознать его истоки, определить, что оно ему давало и чего лишало. Мы пришли к мысли, что он просто-напросто герой, ну что-то вроде того, как люди от природы бывают блондинами или брюнетами. Когда во время войны мы видели его в промежутках между боевыми вылетами, нам и в голову не приходило, что он может умереть.
Если я нарушаю целомудрие дружбы, Тонио, то потому, что мне кажется, будто ты сам побуждаешь меня к этому. Ты как-то в шутку сказал, что я «довольно покладистый малый». Наверняка ты иронично намекал на скверный характер, который мне обычно приписывали. Но я скорее склонен думать, что ты таким образом иносказательно и в сдержанной манере хвалил меня за твердость, которой я за собой не признавал. Вполне возможно, что именно ты и побуждаешь меня говорить о тебе и не поддаваться ленивому соглашательству, как обычно бывало, когда ты находился рядом со мной.
Я не стремлюсь к восхвалению и литературным рассуждениям. Я ничего не буду говорить о книгах Сент-Экзюпери. Им присуща безупречность шедевров. Однако, прежде чем попытаться представить – нет, не портрет, но робкий эскиз человека таким, каким он был, я выделю из «Цитадели» некоторые мысли, вызывавшие у моего друга беспокойство в последние годы его жизни.
Я попытаюсь схематически отобразить мысль, которая непрестанно преобразуется в поэзию, и поэзию, которая непрестанно преобразуется в мысль. Это не идеологический портрет, но и, надеюсь, не карикатура идей. Я выборочно отобрал его изречения, определяющие тонкие различия. Думаю, что я не преувеличиваю значение этого толкования.
Мои выводы могут показаться неожиданными. Но, по крайней мере, интерпретируя, я предупреждаю об этом читателя.
Какая-то из мыслей моего друга, как мне помнится, непосредственно связана с возражением, которое она у меня вызывала. Эта взаимосвязь неразделима. Я не отметаю возражение. Я обращаю его к нему в силу неодолимой иллюзии. Я не могу помешать себе продолжить прерванный диалог.
«Нет сомнения в том, – писал один литературный критик по поводу “Цитадели”, – что Сент-Экзюпери не опубликовал бы этот текст в таком виде. Полагаю, это своего рода предательство, и читателя следует предупредить…»
Издатели предупредили читателя. Известно, что, прежде чем отдать в печать какое-то произведение, Сент-Экзюпери несколько раз правил текст. Каждую такую версию он называл пустой породой. Текст «Цитадели» – это некая пустая порода. Внешняя оболочка. Это надиктованные на диктофон заметки, заметки устные, сиюминутные. И Сент-Экзюпери сам говорил, что собирается работать над ними еще лет десять… «Цитадель» – это импровизация органиста. Мысль возникает как будто из бессознательного, в чистом виде, не подвергаясь обработке. Говоря фрейдистским языком, такого рода словесный сон, возможно, выражает освобожденное желание или же желание, подправленное цензурой.
Безусловно, было бы лучше, если бы эти страницы не стали сразу пищей для нетерпеливых комментаторов, которые стремятся отыскать не самого Сент-Экзюпери, а лишь обнаружить некоего сообщника и поручителя их собственных пристрастий.
Публикация, безусловно, преждевременная. Через несколько лет пытливые университетские ученые направили бы на это творение, богатства коего представлены в беспорядке, неяркий, почтительный свет критики. Нынешняя публика на это не способна.
