общей линии, принятой в отношении Петербурга.
— В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения.
«Лягушка» с Арсенальной набережной
Родилась она в Ленинграде: Арсенальная набережная, дом № 7 — вот домашний адрес ее детства. Это пятьсот метров от Финляндского вокзала, рядом с Литейным мостом. И до Невы по гранитной брусчатке рукой подать, асам берег тогда, перед войной, был пологий, песчаный, под тремя раскидистыми тополями устраивались веселые ребячьи игры, замки строили, «куличи» пекли. Лишь много позже мостовую значительно подняли, заложили парапет, так что прямого подхода к воде сейчас нет…
— В семье я была одна, — рассказывала мне Лилия Семеновна Широкова. — Мама и отец работали на Кировском заводе. Мама — Елена Титовна, папа — Дмитрий Александрович Земской. Так что я по детской фамилии — Земская Лиля. При этом у меня два года рождения. Ленинградский — 1936-й, а слободской — 1937-й. Откуда так получилось? Сейчас объясню. Нас привезли в Кировскую область в 1942 году, привезли дистрофиками. Вот и я не ходила, лежачая была.
Документов никаких, а в списках простое перечисление — Иванов, Петров, Сидоров. Вот местные медики по внешнему виду, по нашим косточкам и составляли возрастную группу. А я дистрофик, ручки-ножки по ниточке — соответственно, и дали возрастную группу 37-ю. Ошиблись в итоге на год. И у меня сейчас две метрики. Ленинградская метрика — как реликвия. Я ей нигде не пользуюсь, храню, как память. А по слободской вышла на пенсию. У меня, если заметили, и отчества два, а фамилии по жизни вообще три.
Древесный клей, как награда
Детсад № 33, из которого она уже ходила в подготовительный класс, даже неплохо читала и писала, тоже располагался на берегу Невы, прямо на речном повороте. И когда объявляли по радио: «Внимание! Внимание! Воздушная тревога!», все были обязаны бежать в бомбоубежище. Под него наскоро приспособили машинное отделение железнодорожного вокзала — расставили по периметру дощатые лавочки.
Бомбежки, град зажигалок, крутящихся, как вьюнок фейерверка, и разбрасывающих во все стороны горящий гель, летящие с воем на низкой высоте серо-черные самолеты с белыми крестами — было так страшно, что словами не передать. Но со временем сил бегать и прятаться по бомбоубежищам просто не осталось…
Всех взрослых скоро мобилизовали, на Кировском заводе работали теперь круглосуточно — дети остались беспризорными. Маму Лиля практически не видела. (Только после войны дочь узнает о голодной смерти матери прямо у станка.) Отца, как военнообязанного, сразу призвали на защиту родного города (Он тоже погибнет год спустя.) Пятилетняя девочка осталась одна. Она бы точно погибла, но выручила соседка по дому, тетя Лиза, воспитательница детского сада. Сама истощенная донельзя, передвигающая ноги, как поленья, — она и стала постоянно присматривать за девочкой. Позже и в эвакуацию Лилю привезет тоже она.
А на пороге зима — мороз под сорок градусов, в пустой комнате лютый холод, взрывной волной давно выбиты стекла, от постоянных сквозняков нет спасения, а печку топить абсолютно нечем. Все заборы, табуретки, лавки и шкафы уже сломали и сожгли. Чтобы как-то побороть неотступную дрожь, Лиля, как маленькая старушка, надевывала на себя все, что могло хоть немного согреть: на ноги — разбитые валенки, поверх легкого пальтишки крест-накрест наматывалась расползающаяся — дыра на дыре — серая шаль. Один матрас под себя, лежаком, второй — шалашом, куда можно забраться всей этажной детворой и даже накрыться одеялом. И попробовать как-то утолкаться, согреться и чуть-чуть подремать, размазывая по щекам сопли и слезы.
— Немытые, грязнущие, руки черные. Мы все были во вшах. Мы же много месяцев не мылись, — продолжает рассказ Лилия Семеновна. — Ничего ведь не работало. Воды нет, канализации нет. И есть нечего. Нам выдавали месячные карточки в домоуправлении. А карточки — именной квадратик размером сантиметр на сантиметр. И по датам — от 1 числа до 30-го или 31-го. И если ты эту карточку сегодня не отоваривал, назавтра она уже теряла смысл. Поэтому мы ночами стояли в очереди, чтобы эту карточку отоварить. Когда ужесточили норматив карточек, и стало совсем невмоготу, мы всех кошек и собак поели. Людоедство даже было. Конфеткой поманят — и нет ребенка.
Беспризорную дворовую ребятню от пустого шараханья объединил в эти скорбные дни старый сосед — дед Видякин. Борода у него была длинная, до пупа, но, что несколько странно, вся черная, в ней едва проглядывался редкий седой волос… За жилыми домами угловым порядком стояли тогда хозяйственные постройки, и самый первый сарайчик значился Видякинским. По утрам, как на зарядку, вся шумливая ватага устремлялась гурьбой к нему в очередь. А дед посиживал уже в своей сарайке: перед ним громоздился здоровенный противень, на котором, как студень, был разлит древесный клей. Резал старик Видякин этот самодельный клей на ровные кусочки и на алюминиевой вилочке раздавал, как угощение или награду за будущие благородные труды, каждому подходившему. И малыши этот клеевой брусочек клали в рот и жмурились от удовольствия.
После этого дед Видякин раздавал задания на день. На лестничных площадках, на чердаке стояли тогда бочки с водой, ящики с песком — на чрезвычайный случай пожара. Вот и нужно было их оперативно наполнить, наносить с Невы в ведрах, в чайниках, в бидонах… Мальчишки — а им всего-то по одиннадцать-двенадцать лет — если проволокой разживутся, тут же гнули из нее щипцы. И когда зажигалка вьюнком закрутится, хвать ее этими щипцами и сразу в песок…
Раз в неделю к дому приезжала похоронная санитарная машина. И тогда подростки шли на поквартирный обход: почти без эмоций, привычно и буднично вытаскивали из комнат покойников и грузили их в кузов… Помогали отоваривать и хлебные карточки, особенно тем, кто немогутной. А немогутных было сплошь и рядом. Есть-то нечего — питались одной водой. И вот идет человек за водой, поскользнулся, упал и больше не встал… Или кто-то присел на корточки в очереди, а выпрямиться, подняться нет сил. Все — уже и хлеба не надо, и ничего не надо. Замерзали в очередях и от голода, и от холода.
Девочка-дистрофик, ручки-ножки, как ниточки — изможденной до крайности эвакуировали Лилю Земскую с 33-м детсадом Приморского района Ленинграда по Ладоге только летом 1942-го года. В это же время вывезли ребятишек 1, 11 и 16-го дошкольных учреждений. А катерок маленький, а детей и взрослых с перебором — перегруз страшный, борта почти вровень с водой. И почти всю дорогу бомбили, и суденышко ходуном ходило — жуть непередаваемая!..
В эвакопункте в Кобоне грязнущих, завшивленных малышей, как кирпичики, из рук в руки, перекидали с
