кабульские мухи жужжат в пустой комнате; во дворе конский топот и крик: «Стремя! Подтяни стремя, Аршак!» Я бросаю газеты и ухожу. Я пересекаю большой двор и еще один двор. Васильев встречает меня на террасе, и газетный лист извивается, как знамя, у него в руках: «На Малабарском берегу восстало племя Моплас!» Мне стыдно, что я не помню, где именно находится Малабарский берег и что это за племя Моплас. Он подписывает наше коммюнике, триста-четыреста слов — экстракт из индийских газет; он подписывает его в надежде, что завтра или сегодня ночью наша слабенькая радиостанция сообщит Ташкенту о племени Моплас на Малабарском берегу. Но радио работает скверно, и когда дипломатическая или обыкновенная почта доставит коммюнике в Ташкент, газета будет выглядеть в руках Васильева как траурный, приспущенный флаг и я буду диктовать Маргарите Николаевне: «Улемы племени Моплас на основании священных книг призывают мусульман к верности королю Георгу, законному властителю мусульман». Но завтра флаг взовьется ввысь, потому что из-за этих улемов едва не произошло кровавого столкновения между их сторонниками и теми, кто не верит священным книгам и не верит императору Индии, законному властителю мусульман.
О, ветер Индии!
Кривая сабля ударила по земле, где-то между долиной реки Гильменд и Кабулистаном, и в этом месте кончилась Средняя Азия, суровые, девственные горы, камень и песок и расточительная радость зелени в редких оазисах. Долина реки Кабул началась узкой щелью и развернулась стелющимися по земле садами и разбросанным в долине древним городом. Сюда долетел ветер Индии; он вертит флюгера на крыше Дэль-Куша; он уносит к облакам дым фабричных труб «машин-хане», единственного и универсального завода в Афганистане. И когда с юга дует ветер, он кажется жаркими вздохами, дыханием трехсот двадцати миллионов людей, отделенных от Афганистана стеной Сулеймановых гор. Через Хайберский проход между опутанных колючей проволокой фортов дует ветер Индии; он смягчает суровые и сухие линии среднеазиатской архитектуры: он придает округлость и женственность форм куполам мечетей и вышкам дворцов; он меняет цвета Азии — желтый и коричневый — и вдруг приносит разнообразие и дешевую пестроту колониальных материй. Из-за Сулеймановых гор над линией пограничных фортов, говорят, не пролетят ни птица, ни самолет, но Хайберский проход гостеприимно открыт для караванов из Пешавера, для колониальных британских товаров, для колониальной завали «made in England». Тысячи верблюдов обрушили на Кабульский базар то, что не берет даже невзыскательный купец Калькуты и Бомбея. Индийские архитекторы строили Дэль-Куша и дворцовые дачи Пагман и Кала-и-фату. Вот глухие, глинобитные стены кишлака Кала-и-фату, ворота, глухой дворик, но за стеной дворика открывается сад, разбитый индийскими садовниками, и три летних, легких строения. Крыши из волнистого, оцинкованного железа напоминают алюминиевое крыло аэроплана, балконы и полотняные тенты вокруг дома, окна и двери — копия англо-индийского дома, построенного для колониального чиновника или богатого индуса, воспитанника британского колледжа. Внутри все раздражает: завитушки и выкрутасы обоев, канделябры, хрустальные дверные ручки, позолоченная легкая мебель, фольга, позолота, мишура и единственная полезная, бесценная вещь — электрический веер, вращающийся в потолке винт. В одной комнате над золотистыми и лазоревыми обоями мы уже видели непонятный пестрый бордюр, мы долго разглядывали его снизу, затем достали лестницу, чтобы рассмотреть вблизи, и увидели, что он состоит из тысячи «карт-посталь», пошлейших разноцветных открыток, изображающих женские головки всех цветов радуги.
Индия, золотой храм Сикхов, чудесный древний дворец Дэли, белый лотос Тадж-Магал, встающий из серебряных вод, — так мы думали об Индии, и вдруг — эссенция элементарной бульварной пошлости, европейской пошлости, соединенная с колониальным изобретенным для туземных богачей, стилем. Эмиры Абдурахман и Хабибула умели выбирать место для дворцов Баги-Бала и Чиль-сутун (Сорок колонн), суровых и великолепно поставленных замков, но затем, когда в Кабул проникли строители-кондитеры, воспитанные индийскими колониальными чиновниками, появились Кала-и-фату и Дэль-Куша. Мы прожили в Кала-и-фату две недели, и у меня осталось впечатление пестрой раздражающей декорации и еще веселое воспоминание об оранжерее и живом кактусе, почти чудовище, произраставшем в оранжерее. Этот живой кактус был восьмипудовый, почти круглый как шар, чиновник министерства иностранных дел, приставленный к нам мехмандар. Он был родственник эмира, развлечение для высоких сердаров и принцев, предмет их грубоватых шуток. За стеклянными рамами, в накаленной теплице не было ни растения, ни живого существа, кроме этого шарообразного толстяка во френче и бриджах цветными шашечками. Он всюду ездил с нами в отдельной карете, занимая почти все сиденье. А когда ездил верхом на могучем толстозадом жеребце, то приподнимался и опускался в седле, напоминая огромный, колыхающийся в море буек. Когда же на официальных приемах решительно не о чем было говорить и все уже было сказано о погоде, о местоположении Кабула и о здоровьи всех присутствующих, министры позволяли себе подшутить над кактусом-мехмандаром. Но все же шутили над ним высокие особы по рангу не ниже министров. Это нам удалось заметить. Мы прожили недолго в оранжерейных виллах Кала-и-фату и постепенно все сбежали в Кабул, кроме Ф. Ф. Раскольникова и Ларисы Михайловны, которых этикет заставлял жить летом в загородной резиденции. Для Ларисы Рейснер это был образ жизни пленницы; убийственный престиж определял круг визитов жены «сафир-саиба», и это было довольно мучительно для литератора, которого интересовали все люди от простого «богивана», кабульского извозчика, до сребробородого Мулеви, индуса — политического эмигранта, бежавшего из Бенгалии и нашедшего убежище в Кабуле. Обыкновенные смертные, то-есть обыкновенные сотрудники миссии, часами слонялись по базару пешком и верхом, поднимались на гору, увенчанную сломанной короной укреплений, смотрели в бинокль, как индусы сжигают своих мертвых, как серый густой дым наклонной спиралью идет в небо и желтые языки пламени переплетаются, обвивают сучья, и белый, согнутый, продолговатый сверток дымит и пылает между сучьями. Мы начинали прогулки у стен городской цитадели. Старые бронзовые пушки, не употреблявшиеся даже для салютов, относились к первой и второй англо-афганской войне, когда генерал Нотт сжег до тла и разорил Кабульский базар так, как его не разорил даже Тимур. «Кабул очень населен и очень шумен, — писал Александр Бэрнс в 1832 году. — После полудня поднимается такой крик, что нет никакой возможности разговаривать». Через девяносто лет Кабул был попрежнему населен и шумен, но шум и суета относились, главным образом, к знаменитому кабульскому базару. Сверху, с горы, он напоминал по форме гигантского распластанного осьминога, все его ответвления сходились к овальной площадке, Шур-базару. Там, поджав босые ноги и отставив расшитые золотом туфли — мультани, буквально на серебре и золоте сидели менялы-парсы. Желто-красное пятнышко, язычок пламени, нарисовано
