Один шаг мог бы изменить многое в жизни. Так думают когда уже поздно, когда кажется, что можно было бы его вовсе не делать, можно было бы вообще сидеть дома и никуда не выходить.
Я ненавижу отсрочки и ожидания – они не только портят аппетит, но и изматывают как горные переходы. Была б моя воля – я б упразднил их.
Можно, как «премудрый пескарь» Салтыкова-Щедрина, не вылезать из своего убежища, лежать в нем и глазеть на все с одной точки, видеть мир в одно отверстие и знать о нем все, что полагается знать «премудрым пескарям». Это, наверное, даже приятно – лежать так и неспешно смотреть вокруг своей норы.
Ожидание всегда связанно со спешкой – если чего-то ждешь, значит либо поторопился, либо уже опоздал. И главное тут – вовремя понять – опоздал ты или слишком быстро бежал. Отсрочки коварнее – они, как плохая память, не вовремя и некстати. Еще хуже, когда о чем-нибудь, о чем так долго забывал, напоминают другие.
Зачем обычно рассматривают предмет с разных точек? Посмотрев с разных сторон, повертев так и эдак – изучают, определяя брать – не брать, нужно или не нужно, дарить или не дарить. Другие не станут заботить себя подобными пустяками, им достаточно смотреть на все через свою дырку в норе и считать пузыри, когда в нее ничего не видно. И они часто оказываются правыми – всего вокруг не увидишь, не пересмотришь, не пощупаешь. Зачем вертеть свою жизнь, приглядываться к ней, проверять? Ее не купишь и не подаришь, она не может нравиться или не нравиться, на ней нет пробы, и она не играет на свету.
Ожидание – это всегда время: потраченное, потерянное, текучее или пролетевшее – это всегда звук часовой стрелки, еле слышный отсчет чего-то до какого-то события, неважно, пустякового или отчаянно значимого.
Сейчас я тоже в ожидании – свое время я убиваю тем, что расписываю эти страницы черной ручкой, лежа на не очень чистом шерстяном одеяле – оно пахнет пылью, сыростью и стиральным порошком. Время течет средне – не быстро, но и не мучительно медленно – сейчас оно как обычная река – течения не видно, но стоит присмотреться к какой-нибудь соринке у берега, и оно становится заметным. Это не очень тягостное ожидание, и все же я ненавижу ждать. Сейчас я жду друга – этот «премудрый пескарь», как и я, убил все свое время, лежа на грязном одеяле и исписывая страницы. Вот он закончил и начинает собираться – встает, ищет обувь, вздыхает, говорит, что «написал тридцать пять страниц» и добавляет: «Вот что значит не писать пять дней!». Значит, я ждал тридцать пять страниц – это время требуется моему другу для того, чтобы нагнать пять дней. Значит, он тоже ждал – интересно, опоздал или поторопился? Я не знаю, но теперь он ждет меня – ходит по комнате, громко дышит в нос. Он больше моего не любит и не умеет ждать. Пора выходить.
Все-таки мы не совсем «мудрые караси»; может быть, и не стоит рассматривать жизнь как безделушку, которую вертят, перед тем как купить, но считать пузыри, лежа на дне, еще тяжелей. Вдруг ничего не будет, ничего не произойдет и придется лежать дальше… ждать чего-то, пока не надоест, пока не привыкнешь к такому ожиданию, пока оно не станет незаметным, прочным, обычным. Надо торопиться – друг заслонил мне единственную тусклую лампочку: что-то втыкает в розетку – так можно испортить зрение. Он дает мне отсрочку, говорит – «я пойду в туалет». Сейчас я об этом забуду, а когда он вернется – напомнит мне об этом. Да, все отсрочки, даже такие нелепые, коварнее ожиданий – они внезапны и малоприятны.
Я уже исписал четыре страницы – этого обычно хватает, чтобы заморочить себе голову и забыть о том, что начал писать всю эту ерунду только для того, чтобы не ждать.
А ведь я мог бы с самого начала не ждать, не писать, не слышать щелчков секундной стрелки на своих часах, мог пойти гулять, мог бы…
Вот он вернулся, теперь торопит он. Ему некогда. Мне, наверное, тоже.
* * *
Так и не дождавшись ЭмСи, легли спать. Он появился около девяти утра, необычайно удивленный тем, что мы только проснулись. Кашкет тут же отправился на кухню варить курицу, а ЭмСи тем временем приколотил косяк. Сегодня намеривались погулять в горах, но не знаю, что ЭмСи положил в косяк, только я прирос к кровати и не мог не то что в горы, а и до двери дойти. Я сидел и слушал подряд все, что играло в плеере. ЭмСи спустился вниз проверить, как идут дела на кухне.
Погода была промозглая, так что я принялся кутаться с головой в одеяла, которые в неимоверном количестве были навалены рядом. Вскоре согрелся, но ноги все равно продолжали мерзнуть, так что я повалился набок поперек кровати, закутанный яко бомж в дюжину одеял. Как назло музыка прекратилась, а сил встать и поставить что-то еще просто не было. В таком виде меня и застал Кашкет, ничуть этому не удивившийся. Он рассказал, что все понял, когда на кухню спустился ЭмСи и прирос к стулу, разговаривая со стенкой.
Расправившись со злосчастной курицей, я пришел в себя, и мы отправились в горы, вдоль речки… Кашкет бодро взбирался по тропке, вьющейся мимо гигантских скалистых кусков, я еле плелся. Порядком выдохнувшись, уселись на верхушке огромного камня, нависшего над ущельем. Отсюда открывался замечательный вид, жалко только, что облака и туманная дымка скрывали снежные вершины. Холодный моросящий дождь скоро загнал нас обратно домой.
* * *
В холод туго думается. Всю ночь и все утро шел дождь, иногда с грозой, иногда чуть ослабевая, но все время. Он идет и сейчас, и думается действительно неважно. На мне шерстяные носки, две куртки, шарф, и я все равно мерзну, от этого в голову лезут мысли о чем-нибудь теплом: горячем чае, курином бульоне, солнце, комнате с камином или хотя бы с тандури. Про остальное как-то не думается.
Вчерашние зеленые горы снова покрыты снегом и клубятся так сильно, что заслоняют солнечный свет. Эти испарения – плотные и белые – закрывают все небо: нет ни облаков, ни солнца, ни голубовато-синих просветов. Такое небо утомительно однообразно. Можно подумать, что неба нет вовсе – я сижу прямо в облаках. О небе напоминают усиливающиеся порывы ветра с дождем – откуда-нибудь он все-таки должен дуть, а капли – падать.
Вчера, перед ливнем, я видел, как тысячи белых бабочек перелетали через реку, с одного склона на другой, густо поросший густым сосновым лесом – они прятались от надвигающейся грозы.
Сегодня утром, взглянув в окно, я увидел стаю ярко-красных попугаев – короткими перелетами, с дерева на дерево, они летели вдоль реки. Буду надеяться, что они, в отличие от бабочек, предвещают солнце и тепло. Вот тогда можно будет подумать, а сейчас это практически невозможно.
Весь день как белая ночь. Попугаи не оправдали надежд – внизу, под окнами, туда-сюда, по-прежнему, ходят зонтики, в основном черные, и это угнетает еще больше. Сегодня плохой день… А многое нужно для того, чтобы назвать целый день плохим – для этого нужно, чтобы ко всему прочему прибавилось какое-нибудь предчувствие, и такое, как назло, есть. Теперь самое главное – дождаться утра, а там, посмотрим, может, всему виной белые бабочки и красные попугаи, черт его знает…