в измене Родине. Он был реабилитирован лишь в октябре 1991 года на основании Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 № 1761-1. Суд признал, что в его действиях не было состава преступления: Нуреев не выдавал врагам никаких государственных секретов и никогда не позволял себе хулить свою Родину.
В том же 1989 году Нуреев последний раз выступил во Флоренции. Это был спектакль «Шинель», считалось, что он ему еще по силам. Все билеты были раскуплены заранее, но спектакль окончился провалом: выяснилось, что Нуреев уже слишком слаб. Балет Флиндта заканчивается эффектным прыжком – и это было самое сложное место для тяжело больного Нуреева. Он в очередной раз превозмог себя, прыгнул… Последовали вялые хлопки. Не было привычных оваций, цветов… А потом Нурееву в гримерку принесли билеты, попросив на них расписаться. Он невесело пошутил, мол, это его первые автографы за сегодня. И тут ему объяснили: зрители потребовали вернуть им деньги, так как решили, что главную партию исполнял не Нуреев, а другой танцовщик. Публика его не узнала. Ну а когда зрителей заверили, что перед ними танцевал именно Нуреев, они решили не забирать деньги обратно, но попросили, чтобы артист оставил на билетах автограф. Узнав об этом, Нуреев тут же отменил все назначенные выступления и больше на сцене в качестве танцовщика не появлялся.
Не в силах жить без музыки, умирающий Нуреев нашел для себя новый, совершенно неожиданный вид деятельности, в котором проявил себя очень успешно – всерьез занялся дирижированием и удивил своими способностями и трудолюбием даже профессионалов. Нуреев употреблял выражение «грызть партитуру», рассказывая о дирижировании. Он начал с «Аполлона Мусагета» Стравинского, затем была «Серенада» Чайковского, симфония Гайдна, Моцарт, Бетховен, Прокофьев…
Несколько уроков Нурееву дали Герберт фот Караян и Леонард Бернстайн. У него неплохо получалось, и Рудольф снова почувствовал себя живым. У него было множество планов: «Хочется играть и Стравинского, и Штокгаузена, и Айвза. На музыку Чарльза Айвза в 1985 году я сделал для труппы Парижской оперы балет “Вашингтон-сквер”. Это спектакль на целый вечер… Чайковский. Он выигрывает. К его музыке нельзя оставаться равнодушным. И, конечно, если хорошо дирижировать Моцарта, то это счастье. И Бетховен! Такая приходит эйфория, такой адреналин…» [99]
Нуреев планировал дирижировать в Вене, потом в Польше, Софии, Зальцбурге, Будапеште, Пльзене… Он вновь приехал в Россию в 1992 году, незадолго до смерти, но не в Санкт-Петербург, а в Казань. Нуреев принял настойчивое предложение руководства Татарского театра оперы и балета имени Мусы Джалиля выступить в Казани в любом качестве. Само собой, ни о каких танцах уже не могло быть и речи: к этому времени он был уже полной развалиной, ему оставалось жить всего несколько месяцев, и он даже не мог самостоятельно спуститься по трапу самолета.
В марте 1992 года он вышел из вагона, небритый, закутанный в теплый шарф, в своей неизменной береточке. Нуреев был тяжело болен: у него не спадала температура, мучил озноб. Несмотря на это, он познакомился с балетной труппой и оркестром, и был со всеми вежлив. Его знакомые вспоминают, что в последние месяцы он вообще сильно изменился, стал менее резким, более тактичным.
Увы, в то время в Казани с комфортом были большие проблемы. В гостинице Молодежного центра, где Нурееву выделили лучший номер, лифт не работал, и приходилось подниматься по лестнице пешком. Друзья и сопровождающие вынуждены были подталкивать его, помогать, иначе подъем было не осилить.
Привыкший к роскоши Нуреев смирился с бытовыми неудобствами и, несмотря на недомогание, проводил по две репетиции в день. В итоге выступление прошло очень хорошо. Действительно хорошо.
Владимир Яковлев, художественный руководитель балета театра, вспоминал, что Нуреев «…дирижировал “Щелкунчиком”. Когда после спектакля начались поклоны, встал у первой кулисы, чтобы видеть зал. Я сказал: “Рудольф, пора на выход”. Он не поверил, переспросил: “Это меня? Мне аплодисменты?”. Я взял его за руку и вывел на сцену. Помните финал фильма “Берегись автомобиля”, где Смоктуновский останавливает троллейбус? У него было такое же лицо – беззащитное и счастливое. И весь он светился какой-то тихой радостью. Потом он к каждому актеру подошел, каждому пожал руку, посмотрел в глаза. Я понял, что он так прощался и хотел, чтобы его таким запомнили» [100].
Сразу после спектакля на небольшом банкете в директорской ложе Нуреев дал согласие, чтобы фестиваль классического балета в Казани, проходящий в театре весной, носил его имя.
Несмотря на сознание собственной обреченности и ухудшение физического состояния, Нуреев продолжал работать. Дух этого необыкновенного человека не могло сломить ничто.
Последняя постановка Нуреева – «Баядерка» Людвига Минкуса – состоялась в конце 1992 года, когда он сам уже стоял на пороге смерти. Строго говоря, это была совместная постановка: Рудольфу много помогала приехавшая из России Нинель Кургапкина, используя в качестве основы хореографию Мариуса Петипа. В 1998 году она дала интервью газете «Коммерсантъ», в котором честно призналась, что никогда не была в восторге от спектаклей, поставленных Нуреевым, и что как балетмейстер он не стал законодателем мод. Ее мнение разделяли и многие критики. Хотя сам Нуреев считал иначе, говоря: «Я танцевал, конечно, неплохо, но мое будущее – в постановках».
Во время постановки «Баядерки» Нуреев уже не совсем ясно соображал и был не в силах продумать все действие балета. У него в голове были лишь фрагменты. Кургапкина вспоминала: «И слава Богу, что Нуреев не стал ставить сам, то есть заново переделывать спектакль. Только добавил мужские танцы: во втором акте, на свадьбе Гамзати, и в последнем, когда у Солора галлюцинации, – мужчины с огоньками в руках вводили героя в мираж “Теней”. Он обожал мужские танцы, обожал мужчин – это его всегда вдохновляло. Но мужские массовые танцы не испортили спектакль – в основном Нуреев оставил все, как я показывала» [101].
Однако о роли Кургапкиной в этой постановке пресса предпочла умолчать: имя Нуреева было использовать куда выигрышнее.
Предчувствие близкой смерти не могло не сказаться на хореографии балета. Нарочито пышные сцены первого акта – храм, дворец раджи, – контрастируют с аскетичностью акта второго. Нуреев ввел в свою постановку множество мужских вариаций, он не стал отдавать танец на откуп лишь грациозным и бесплотным балеринам.
Первый акт представлял собой настоящий пир жизни, буйство красок, и почти чрезмерную роскошь декораций. Танцовщики были наряжены в яркие экзотические костюмы сочных, насыщенных цветов. Классические сцены из постановки Петипа чередовались с новшествами Нуреева, а исполнители выделывали па,
