блеске и тепле природы обновленной…» (1860–1861):
В каморке плачущей, среди зимы печальной,
Наш первый поцелуй друг другу дали мы,
В лицо нам грязный свет бросал огарок сальный,
Дрожали мы вдвойне — от страсти и зимы…
И завтрашний обед, и скудный и неверный,
Невольно холодил наш пыл нелицемерный.
Курсивом мы пометили слова и целые фразы, которые могут отсылать к фетовскому стихотворению. Кажется, Добролюбов неумело распорядился фетовской лексикой, когда, ориентируясь на приемы Некрасова, окружил ее прозаическим контекстом {320}. Фетовская темнота («заря») становится у Добролюбова затемнением, вновь недвусмысленно сигнализирующим о борделе, где, скорее всего, находится лирический герой. Если у Фета он наедине с возлюбленной, то у Добролюбова монолог ведется от лица постороннего соглядатая. Такая позиция использовалась обычно для придания тексту юмористического или сатирического колорита. Стихотворение Добролюбова, формально не являясь пародией, независимо от воли автора рождает комический эффект. В поэтическом сознании Добролюбова мотив первой любовной встречи был, очевидно, сопряжен одновременно и с его личным любовным опытом, и с поэтической тематикой, восходящей к фетовскому «Шепоту…». В каком-то смысле то, что не удалось поэту Добролюбову в лирических стихотворениях, реализовалось в пародии «Первая любовь».
Однако подавляющее большинство добролюбовских текстов «Свистка» затрагивает политическую проблематику. Одним из самых острых и проницательных мы считаем сатирическое стихотворение «Сирия и Крым», написанное от лица Конрада Лилиеншвагера — изобретенного Добролюбовым подставного автора. Он сочинил эту оду на притеснение христиан в Турции и исход татар из Крыма. Добролюбов соединяет в одном тексте два события, одно из которых вызвало международный резонанс, а другое оказалось практически незамеченным. Первая часть творения оголтелого православного патриота (немца!) повествует о зверском насилии в Сирии (тогда части Османской империи), которому с конца мая 1860 года подверглась со стороны мусульман местная христианская община маронитов. В результате событий, получивших в историографии название «резня в Дамаске», погибло несколько тысяч христиан.
Летом 1860 года Франция направила в Сирию экспедиционный корпус; российское правительство также рассматривало возможность вмешательства в турецкие дела. Говоря о сирийских событиях, Лилиеншвагер с удовлетворением констатировал:
Иное зрелище, отрадное для взора,
Я нахожу в отечестве моем.
Наивный поэт живописует торжество православного российского духа в Крыму, из которого спустя четыре года после войны начали бежать местные татары и ногайцы, недовольные агрессивной религиозной политикой русских властей и угрозой конфискации их исконных земельных наделов:
Но, обольщенные невежеством и ленью,
Татары самовольству предались,
И вдруг, покорствуя какому-то внушенью,
Все наутек из Крыма поднялись!.. {321}
Мудрое русское правительство, пишет Лилиеншвагер, не препятствовало переселению, хотя газеты сообщали, что власти запретили массовый выезд уже в сентябре 1860 года, опасаясь экономического кризиса в Крыму. По разным оценкам, Крым в тот год покинули около двухсот тысяч человек, переселяясь в Турцию, которая готова была принять единоверцев, реализовывая тем самым протекционистскую политику по отношению к мусульманским народам соседней империи и ослабляя ее {322}.
Оканчивается сатира славословием русскому правительству, которое сумело изгнать «поклонников Пророка» из России, не прилагая для этого никаких усилий: «…русской доблестью страданья маронита / В Крыму давно отомщены!». Надевая маску патриота-русификатора, Добролюбов саркастически оценивает внутреннюю политику России, допускающую отток огромного числа населения вместо того, чтобы улучшить жизнь этнических меньшинств и тем самым сделать их союзниками империи, как пояснял критик в статье о русской политике на Кавказе. Сопоставляя турецкую агрессию против христиан в Сирии и переселение татар из Крыма, Добролюбов проводил очевидную аналогию между репрессивными стратегиями двух империй и их результатами.
Другим ярким примером политической сатиры Добролюбова стало стихотворение «В прусском вагоне», предназначавшееся для восьмого номера «Свистка» (вышел уже после смерти критика), но не пропущенное цензурой и опубликованное лишь в 1886 году в «Русской старине». Оно высмеивает патетическую риторику русофилов, выступавших в 1850-е годы против строительства в России железных дорог, якобы нерентабельных и противоречащих укладу русской жизни. Конечно же, речь идет о сгущении и доведении до абсурда патриотизма консерваторов, подчас отвергавших научные аргументы. Добролюбов противопоставляет традиционные представления о «русской воле» строгости железнодорожных рельсов, свернуть с которых невозможно:
Часом в час рассчитан
Путь его помильно…
Воля моя, воля!
Как ты здесь бессильна!
То ли дело с тройкой!
Мчусь, куда хочу я,
Без нужды, без цели
Землю полосуя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но — увы! — уж скоро
Мертвая машина
Стянет и раздолье
Руси-исполина {323}.
Далее пародист разворачивает типичную риторику якобы «особого духа» России, который должен проявиться даже в технической сфере — поездах и их двигателях:
Но не поддадимся
Мы слепой рутине:
Мы дадим дух жизни
И самой машине.
Не пойдет наш поезд,
Как идет немецкий:
То соскочит с рельсов
С силой молодецкой;
То обвалит насыпь,
То мосток продавит,
То на встречный поезд
Ухарски направит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Верю: все машины
С русскою природой
Сами оживятся
Духом и свободой {324}.
Понятно, что железная дорога уже тогда осознавалась как символ прогресса и движения истории. В таком контексте попытка изобрести «свой», русский ее аналог прочитывается как вариация на тему «особого пути» России, для которой не писаны законы европейского прогресса. Добролюбов едко иронизирует над этой иррациональной, хотя и привлекательной «домашней» идеей, давая понять, что «русский дух» железной дороги проявится в нарушениях расписания, плохом качестве полотна, небезопасности и дороговизне.
Многие стихотворения «Свистка» устроены сходным образом, но некоторые звучат злободневно и сегодня.
Глава четвертая
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ЖЕНИТЬБА
Лето 1858 года
Ошибочно думать, что журнальная деятельность полностью поглотила Добролюбова. Даже во время самого напряженного сотрудничества в «Современнике» (1858–1860) критик не оставлял попыток устроить личную жизнь. Необходимо вернуться в 1858 год, чтобы проследить кульминацию и развязку романа Добролюбова
