Ознакомительная версия.
В этом же доме живут призреваемые ими старики и старухи. Старики кое-что работают, а старушки чинят больничное белье.
Сестры очень усердно, а главное, с большой любовью ухаживают за больными. Вот как они смотрят на служение больным: когда они мне рассказывали о распорядке дня, то сказали, что матери и главная начальница ходят ежедневно в палаты больных; а когда я сказала, что у начальницы много другого дела, она мне отвечала, что они ходят только утром, чтобы иметь счастье послужить больным. Мне этот взгляд на уход за больными очень понравился. Служб церковных у них три и четыре, а иногда даже пять раз в день; но когда сестры идут в церковь, то две, а если нужно, то и три остаются при больных. А потом, когда сестры придут, они идут в церковь, читать те же молитвы. Причащаются они несколько раз в неделю, а исповедываются один раз в неделю, и стараются себя так вести, чтобы можно было причащаться и без исповеди, сохраняя чистоту. Итак, они постоянно находятся в таком состоянии, в каком мы бываем, когда говеем, или даже в таком, в каком мы бываем в день исповеди или причастия. Я у них спрашивала: такое частое повторение не делает ли их равнодушными к этому? Они говорят, что, напротив того, ощущают желание, рвение, которое возрастает все более и более. У них ничего нет своего, нет своей воли, чтобы что-нибудь делать, даже в свободное время. Надо спрашивать позволения у «дорогой матери». Есть часы, назначенные для молчания.
Но они говорят, что это-то и хорошо, что они счастливы, довольны и совершенно спокойны. Нельзя ими не восхищаться, и если б я была католичкой, я бы, кажется, вошла к ним, но не могу понять, как наши православные дамы идут в католички. Я восхищалась этими сестрами, любовалась всеми многочисленными и великолепными заведениями Парижа, тоже основанными католицизмом, но и в Берлине, и в Париже от всей души благодарила св. равноапостольного князя Владимира, что я – православная.
Я писала там же свои заметки о «Вифании» и обо всем строе и порядке этих заведений. И вот чем я кончила то, что записывала в доме св. Гедвиги: «Здесь душно и физически, и морально. Но что-то сердечное, простое и веселое невольно заставляет примириться с этим бесконечным молением, с этим подавляющим послушанием. Но они так легко все это выполняют, так спокойны, веселы, что это действует и на других.
Прощай, мирный уголок! Ты не можешь не быть благословлен Тем, чьим Именем все здесь делается!»
Приведу, кстати, несколько слов из письма моего к сестре из Берлина; они дадут понятие о том мучительном положении, в котором спутывались мои мысли, обращенные все-таки всего больше на нашу Крестовоздвиженскую общину.
«Монастырь св. Гедвиги – это средневековое начало, которое сохранилось во всей своей целости и непоколебимости. „Вифания“ – есть произведение нынешнего века и протестантизма, прекрасная мысль, полезная, устроенная прочно, и спокойно исполняется женщинами, посвятившими себя на это служение; они знают, что это – доброе дело. А ведь делать надо что-нибудь, тем более тем, которым надо работать, чтобы жить… Итак, S-te Hedwig есть произведение экзальтированной религии и мысли о спасении своей души… „Вифания“ – можно сказать – есть произведение рассудка и желания жить по-христиански с кой-какими удобствами. Крестовоздвиженская община – произведение патриотического чувства, стремящегося участвовать в общем деле, испытывающего сильное сочувствие к стольким страданиям и готовность разделить общую опасность и труды. Невольный интерес, связанный с войной, – вот начало нашей общины. Что ж из этого выйдет? Не знаю, но понимаю, что надо другие начала. Но что? Какие? Мои мысли здесь еще больше спутались, чем в Петербурге. Грустно, тяжело!..»
11-го мы выехали из Берлина. Тогда в Кельне не было железнодорожного моста через Рейн. Для нас это было очень кстати. Великая княгиня ночевала в Кельне, и мы с Эдитой Федоровной могли воспользоваться этим часом, который полагается на переезд в экипажах, чтобы проехать в Hotel Belle-Vue, который именно достоин этого названия, и видеть великую княгиню. Свидание наше с ней было очень короткое, ни о чем нельзя было поговорить, так как мы боялись опоздать на поезд. Как хороша и красива была дорога! То скалы, то небольшие туннели и потом хорошенькие домики у самого полотна дороги, даже цветники на самых откосах дороги. Не то, что наша Николаевская, – мчится как дикий зверь по мелким лесам и болотам.
Когда мы приехали в Vervier, на французскую границу, то я так была рада, что понимаю все, что вокруг меня говорят; мне даже казалось, что все говорили по-русски. Я надеялась, что мы приедем в Париж часов в семь; мне так хотелось видеть его в полном вечернем освещении. Но, к моей досаде, какой-то несчастный поезд с каменным углем сошел с рельсов. И так досадно! Пройди он еще несколько вперед, мы могли бы его объехать, а тут нам пришлось стоять, телеграфировать и ждать, чтоб нас отвели задним ходом до такого места, где мы могли перейти на другие рельсы.
Итак, мы приехали в Париж, когда он уже не блистал своим освещением. Наши вещи, чтоб нам не было беспокойства на границе, должны были осматриваться в Париже, и хотя нас очень скоро и любезно отпустили, но все-таки это взяло время. Хорошо, что Ф. М. Дмитриев, который был в Париже, приготовил нам номер в гостинице, и мы могли туда прямо приехать.
На другой день мы ждали ответа от отца Etienne, начальника des Lazaristes, которому Раден сейчас же написала: он один мог нам доставить возможность видеть la Maison-Mère des Sœurs de S-t Vincent de Paul.
Ответа в это утро не дождались, а Дмитриев соблазнил нас ехать в Hôtel des Invalides, на могилу Наполеона I. Мы ходили по всему зданию, были и в столовых, и в библиотеке, и на кухне; там 3200 солдат и 170 офицеров. Прекрасное заведение. Хоть это и не шло к цели моего путешествия, но для военной сестры было очень кстати. На другой день мы тоже не имели ответа от отца Etienne, и я начинала бояться, что нас никуда не пустят; тогда мы сами решились ехать в дом лазаристов. Но только что мы вышли, нам подали записку, которая давно была готова, но Эдита Федоровна забыла сообщить наш адрес.
Нас проводили в rue du Bac, где дом сестер очень близко от лазаристов. Нас сейчас же ввели в приемную, где было приготовлено очень много священнических и служебных одеяний (названий их я не знаю), так как в этот день была l’octavie de S-t Vincent, и в церкви сестер будут служить лазаристы, а в церкви лазаристов выставлены его мощи. Потом нас провели в комнаты начальника и просили подождать. Проходя по галереям, мы видели, что они обедают; за обедом – чтение. Покуда la Mère Supérieure к нам не пришла, к нам приходили то одна, то две сестры. Они и меня расспрашивали, и сами нам рассказывали; у них в этом доме 400 новис и от 200 до 300 сестер. Заведения при доме никакого нет, только больница для сестер. Прислуги никакой нет, да и что бы она делала? У них в день только один урок – религия. Пришла la Mère Supérieure, очень приветливая, пожилая и серьезная; пришел отец Etienne – тип своего звания, речь спокойная и приятная. Повели нас в сад, и через сад – в то, что они называют семинарией. Там, в длинной, продолговатой зале, уставленной рядами скамеек, очень тесно сидели новисы. Они в черном, и на голове тоже такой же чепчик или, лучше сказать, шляпа, как у сестер, а сверху вуаль из черного гроденапля. Много хорошеньких и молоденьких.
Ознакомительная версия.
