Видимо, кое-что из своего будущего Сперанский все же угадывал. «Затруднения были слишком ощутительны, чтобы обольщаться относительно успеха. Оттого-то лишь после многих разведок и с великою медлительностью Сперанский решился принять деятельное участие в делах и, следовательно, променять жизнь тихую, проходившую в довольстве и сопровождаемую общественным уважением, на поприще, преисполненное препон и опасностей. Тогда он еще не предвидел всех жертв, которые вынужден был впоследствии принести». Так писал впоследствии Сперанский о сделанном им в конце 1808 года роковом для себя выборе. Писал о самом себе в третьем лице, будто о другом, постороннем человеке.
Глава четвертая. «Выступил на бой один…»
Честный человек в сем мире есть совершенно редкая находка.
Михаил Сперанский
Честному человеку всегда трудно занимать важные места государства.
Алексей Аракчеев
Из всех огорчений самое чувствительное для всякого человека есть расстаться с его идеями добра и находить то невозможным у что столь очевидно было бы полезно. Это мучение Тантала видеть добро, хвататься за него и никогда не поймать. Это судьба всех почти лучших человеческих желаний.
Михаил Сперанский
Летом 1809 года Сперанский, вынужденный прежде кочевать по чужим домам, снимая квартиры, смог наконец обзавестись собственным домом. За умеренную цену он купил у статского советника Борзова небольшой двухэтажный особняк — довольно скромное, обветшалое уже здание на Сергиевской улице близ Таврического сада. После ремонта, длившегося почти два месяца, дом приобрел сносный вид, и осенью Михайло Михайлович поселился в нем вместе с десятилетней дочерью и тещей.
Елизавета и госпожа Стивенс расположились в комнатах на первом этаже. Здесь же устроены были гостиная, зала, столовая, комнаты для прислуги и приемный кабинет, весь уставленный шкафами с книгами. Кабинет призван был служить одновременно домашней библиотекой. Сам хозяин дома обосновался на втором этаже — в просторной комнате, наполненной рукописями и… тишиной. Она стала для него рабочим кабинетом и спальней. Наряду с письменным столом здесь стоял кожаный диван, на котором обитатель кабинета спал. Окна кабинета смотрели на Таврический сад, окружавший дворец князя Потемкина, в котором давно уже никто не жил.
В этом доме Сперанский прожил с осени 1809-го до весны 1812 года. Именно на данное время приходится вершина, апогей его судьбы. Нигде и никогда не жил он так насыщенно, так интенсивно, как в этом доме и в эту пору. Здесь испытал он сполна танталовы муки русского реформатора.
Дочь Сперанского вспоминала впоследствии, что рабочий день ее отца в ту пору начинался рано. В шестом, а часто и в пятом часу утра он был уже на ногах: читал, писал, а часов с 7–8 принимал приходивших по разным делам людей. После приема посетителей вновь читал или писал либо выезжал во дворец. В 3 часа дня Михайло Михайлович выходил на ежедневную часовую прогулку, после чего садился обедать. Обедал он обыкновенно с друзьями, тоже чиновниками: А. А. Столыпиным, М. Л. Магницким[1], А. А. Жерве, Ф. И. Цейером[2]. Образованные, остроумные люди, они всегда охотно откликались на приглашения Сперанского отобедать с ним — обед в его доме был скуден по составу блюд, но зато богат содержанием застольных разговоров. Завязывавшаяся за обедом беседа, полусерьезная, полунасмешливая, занимала время и по окончании его, но не более чем на час. Все участники таких обедов-бесед были предельно раскованными, свободными в выражении себя. Эта атмосфера раскованности и свободы, быть может, и привлекала их более всего в дом Сперанского.
Часов с 5 вечера Михайло Михайлович снова отдавался работе: писал что-либо или же ехал к государю. Перед тем как дочь его отходила ко сну, он приходил к ней поболтать или поиграть — сам же ложился спать поздно. В горячую пору подготовки проектов государственных преобразований Сперанский работал по 18 часов в сутки, почти без отдыха[3].
По мере сближения с императором Александром круг деятельности Сперанского все более расширялся. 1809 год принес ему чин тайного советника[4], членство в Главном правлении училищ и пост канцлера университета в городе Або (шведское название финского города Турку)[5], должность управляющего Комиссией для рассмотрения финляндских дел (с 20 июля 1810 года — просто Комиссией финляндских дел)[6]. При этом за ним сохранялись, естественно, прежние должности: статс-секретаря императора, товарища министра юстиции и члена Комиссии составления законов.
7 марта 1809 года названной комиссии была придана новая внутренняя организация: в ее составе были образованы Совет и Правление, а рядовые члены комиссии (юрисконсульты) были разделены на шесть отделений во главе с начальниками. Отделение первое (Гражданского уложения) возглавил Г. А. Розенкампф, второе (Уголовного уложения) — Я. А. Дружинин, третье (Коммерческого уложения) — Ф. К. Вирст, четвертое (Публичного права и государственной экономии) — М. А. Балугьянский, пятое (Свода законов Остзейских губерний) — Е. Ф. Зальдельшт, шестое (Свода законов Малороссийских и Польских) — А. К. Повстанский. Непосредственное управление названными отделениями и надзор за их деятельностью стало с указанного времени осуществлять Правление комиссии из министра юстиции П. В. Лопухина, товарища министра юстиции М. М. Сперанского и сенатора Н. Н. Новосильцева. Совет комиссии был призван разрешать общие проблемы, которые могли возникнуть в процессе ее работы. На практике все управление Комиссией составления законов сосредоточилось в руках Сперанского.
1 января 1810 года Александр I учредил своим манифестом Государственный совет. Сперанский получил в этом органе, созданном для обсуждения всех частей управления «в главных их отношениях к законодательству», должность государственного секретаря. В ведении его оказалась вся проходившая через Государственный совет документация: он готовил бумаги к заседаниям, составлял доклады и отчеты для представления императору Александру. Выступавшая внешне обыкновенной канцелярской должностью функция государственного секретаря на практике приобретала исключительную важность. Современники сразу поняли это. «Великий и всемогущий Сперанский, главный секретарь империи и фактически первый министр» — так писал в одном из своих писем посланник королевства Сардинии в Петербурге граф Жозеф де Местр, и эти слова не были слишком большим преувеличением. Князь И. М. Долгоруков характеризовал в своих записках новое положение Сперанского следующими словами: «Тогда стали как блины выходить разные умозрительные и теоретические системы, которые, чем темнее были писаны, тем превосходнее казались. Надобно ли сказать, кто затирал всю эту брагу? Сперанский, сделавшись вдруг и открытым образом первым лицом в государственном управлении, приспособил к себе новую должность и наименован государственным секретарем, наподобие такого же во Франции, которого представлял Марет, ибо тогда все перенималось у Наполеона: и тактика, и судопроизводство, и хитрое искусство обмана. Новая должность сблизила более, нежели когда-нибудь, Сперанского с государем. Он совершенно овладел его помышлением, и тот не мог с ним расстаться. Не было дела, не было бумаги, которая, как через чистилище, не проходила руками Сперанского прежде обличения ее в юридическую форму. Канцелярия и образ производства дел в Совете так были устроены, что Сперанский как секретарь все видел, читал, подносил государю в кабинете, провозглашал в присутствии Совета и, наконец, выпускал в мир крещеный. Правою рукою его и главным сотрудником был Магницкий. В прочем все председатели и министры казались нулями и действительно не смели быть гласными буквами. Публика петербургская, старая и подлая рабыня, сперва пленилась обновкой, но, увидя тяжеловесную мочь Сперанского, задумалась и начала шептать, что все это худо, однако никто не смел говорить о том вслух, и под новым изречением, принятым в обычай, "вняв мнению Государственного совета", начал Сперанский выпускать именем государя свои пышные вымыслы в школярном слоге».
