этой самой корзине. Он снова берет свою банку и, озадаченный, возвращается к ее изучению. Я тоже не могу понять, в чем ее секрет. Если бы кто-нибудь прислал мне банку с травой и призывом очиститься, я бы, вероятно, сунула в нее свои трусики и отправила обратно.
– Где Джей? – спрашивает мой отец. Сначала из-за двери с важным видом выплывает его живот, а затем и он сам, в обнимку с коробкой совершенно несезонной малины.
– Пока твоя мать променадничает по всей стране… (тут я должна отметить, что мой отец всегда придерживался мнения, что основной вид женского передвижения куда бы то ни было – это променадничание)… ему придется взять на себя Постирушки.
И он указывает на гору нижнего белья в коридоре, которая своим ростом уже превосходит меня. В ней трусов больше, чем во всей моей жизни. Верхушку украшает кучка Тряпочек, потрепанных долгой неделей.
– Скажи ему, что они нужны мне к утренней мессе, – говорит папа с ноткой искренней благодарности и извинения в голосе, прежде чем закинуть в рот горсть пухлых малиновых ягод и исчезнуть в своей спальне, чтобы всласть покричать там на спортсменов, которые все равно его не слышат и никак не реагируют. Как только он уходит, семинарист ахает, не только от чудовищности его просьбы, но и от того факта, что я – женщина – не выполняю свои женские обязанности. Будь у меня возможность проникнуть в его голову в этот момент, я бы увидела, что там, в сопровождении полицейской сирены, крутится и мигает одна мысль: ГРЯДЕТ ВЫХОЛАЩИВАНИЕ РОДА МУЖСКОГО.
– Слыхали прекрасные новости? Собаки теперь могут попадать в рай! – встревает Джейсон, взлетая по лестнице из подвала, после того как закончил делать там свои четыре тысячи вегетарианских мысленных отжиманий или чем еще он там занимается. Он пронесся мимо кучи трусов, даже не заметив ее – бедняга еще не знает, что обречен.
– Что? – спрашивает он, встревоженный нашим молчанием и переводит взгляд с одного лица на другое, пока к нему не подкрадывается осознание и не хлопает сочувственно по плечу.
– Трусы. Все дело в трусах, верно? Они сейчас у меня за спиной?
Да, дело в них.
– И Тряпочки тоже там, да?
Семинарист поднимает глаза и бросает на Джейсона взгляд, полный такой боли и чистосердечного сострадания, что я впервые вижу, как на его лице проступает лик Христов.
День его посвящения уже не за горами, а значит, время от времени семинарист вбегает в комнату с криком: «Вы только поглядите на эту чашу!!!», а затем показывает нам изображение какой-нибудь здоровенной фаллической чаши, усыпанной наводящими на определенные размышления жемчужными каплями. Он находит все эти фотографии в интернете, а потом распечатывает и показывает нам. Меня так и подмывает заглянуть в его историю поиска. Наверняка там полно запросов в духе: «чаша для крови», «святая чаша для драгоценной крови», «какая чаша лучше подойдет моему богу», «я хочу испить алую кровь спасителя», ну и все в таком же духе.
Он пытается выбрать между тремя или четырьмя различными вариантами, но все они настолько усыпаны орнаментом, что это выглядит нездорово, словно царь Мидас заразился венерическим заболеванием, а затем по глупости прикоснулся к себе. Для него это решение имеет огромное личное значение, примерно как выбор свадебного фарфора.
– Какая тебе нравится больше всего? – беспокойно спрашивает он, протягивая мне стопку фотографий посудного порно, и через плечо наблюдает за тем, как я их пролистываю. Он, конечно же, имеет в виду, какая из них самая волшебная и невероятная, и советчика он себе выбрал самого подходящего. Потому что именно я обладаю тем, что можно было бы назвать чрезмерно развитым чувством значимости предметов, которое особенно обостряется под Рождество.
– Мне ни одна не нравится, – говорю я наконец. – Найди такую, у которой ножка будет выглядеть, как лапа дракона, и чтобы между ее пальцами текла кровь в виде рубинов. А на самих пальцах, ну знаешь, как у сидевшего, чтобы была выбита татуировка: «Б-О-Г».
– Нет! – очень строго отрезает он, выхватывает у меня фотографии и прижимает их к груди. – Да и дракон не смог бы держать в лапе чашу.
Время на исходе. Практически все остальные семинаристы уже купили себе потиры. Когда они собираются вместе, они начинают соревноваться, чья чаша самая ценная, достойная и впечатляющая. Когда мой отец возвращается домой в шесть после мессы, он ослабляет белый воротничок на покрасневшей шее, внимательно изучает эти распечатки, отпускает какие-то замечания по поводу выбора и вскользь упоминает, что его собственная потира «не только инкрустирована аметистами чистой воды», но и «является отвоеванным у нацистов сокровищем времен Второй мировой войны». Посыл предельно ясен: его потира самую чуточку не дотягивает по крутости до Святого Грааля. Все остальные могут нервно курить в сторонке.
– Вот, разбирайте, я приготовил нам классический мартини! – говорит Джейсон в один из таких уютных вечеров и ставит на журнальный столик поднос. Он приложил немало усилий, чтобы разместить в каждом бокале завитушку лимонной цедры, и жидкость выглядит как подвижный цитрус. Семинарист берет свой бокал с каким-то особым благоговением – наверное, все еще думает о чашах. Я делаю небольшой глоток, потом еще и еще, пытаясь понять, почему этот мартини на вкус намного сложнее, чем любой другой, который я когда-либо пробовала. Не допив и до половины, я уже чувствую, как земля начинает уходить из-под ног.
– Сколько тут вермута? – спрашиваю я у Джейсона.
Он подсчитывает.
– Примерно пять к одному.
– А не многовато?
– Да нет. Это классический рецепт, – настаивает он, – так его пила Джулия Чайлд.
Я издевательски фыркаю, но звук слегка выходит из-под контроля и получается слишком громким, как гудок паровоза.
– Джулия Чайлд часто надиралась в такую корягу, что… однажды попыталась запечь себя на плите, вместо цыпленка.
– Ну да. Тебе еще налить?
– Да, будьте так добры, – очень вежливо говорю я. – На вкус как будто меня из окна вышвыривают.
Джейсон скрывается на кухне и с явным удовольствием трясет шейкером. Примерно через пятнадцать минут семинарист тоже утрачивает боеспособность. Он начинает разглагольствовать об «исполинских и величественных римских куполах», а затем распахивает входную дверь и кричит в завихрения ночного неба:
– ЭТО ГОД СВЯЩЕННИКОВ! ЭТО! ГОД! СВЯЩЕННИКОВ!
– Ш-ш-ш! Тихо-тихо-тихо! Мне нужно кое-что сделать… оч-чень важное! – говорю ему я, то связно, то не очень. – Мне нужно… показать тебе мой прекрасный живот!
Мое опьянение обычно проходит в шесть стадий: «Я много говорю», «Я танцую», «Я игнорирую законы грамматики», «Я должна показать тебе свой роскошный живот», «Прочту твое будущее
