не балуйся» звучит не очень, но мне нравится отрывок про «красотку-жену».
Ее радует, что я нашла свою тему, даже несмотря на то, что эта тема затрагивает ее саму. По крайней мере, пока я пишу о ней, я рядом, разговариваю с ней, смеюсь, ловлю каждое ее слово, а не сижу взаперти у себя в комнате в ожидании какого-нибудь демона. В перерывах между книгами писатель чувствует себя как ангел между добрыми делами – просто не знает, куда себя деть, и атрофируется, превращаясь в бессмысленную декорацию. Но когда наступает время вновь взяться за перо, его спина и плечи распрямляются, а тело наполняется живостью, жизненными соками и таким счастьем, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты превращаешься в стрелу, ни больше ни меньше. Попадаешь в яблочко или разбиваешь голову, ты счастлив, ты на коне, ты летишь.
В нашем детстве дома была еще одна картина: «Благовещение» Фра Анджелико. Это была одна из тех картин, которые как будто выходят за свои собственные рамки и проникают в реальную жизнь. Я тогда думала, что именно это и является признаком «хорошего искусства». На этом полотне солнечный луч льется Марии в грудь, и она склоняется, прижимая руки к тому месту, куда он бьет. Ангел с крыльями, усыпанными перьями как у фрактальной перепелки, сообщает ей добрые вести. Лицо Марии похоже на незрелый, совсем незрелый персик. С ее ног как кусок подтаявшего масла соскальзывает на пол маленькая книжечка. Потолок у нее над головой усыпан звездами, а на заднем плане – два зеленых Гринча, укравших Рай – Адам и Ева, которые, ропща, сходят со сцены.
За пределами дома я почти никогда не видела репродукций этой картины. Но я этого и не ждала, мне казалось, что я и так всюду буду натыкаться на ангела-вестника. Меня почему-то заинтриговал именно он, а не ангел с пылающим мечом, не ангел смерти в черном капюшоне и уж точно не ангел с унылым имечком Фануил. Инстинктивно я понимала, что самый интересный из них – это ангел-вестник, приносящий хорошие новости.
Но как он это делает? Он не шепчет на ушко, а вот так, бьет ослепительным лучом прямо в лицо. Это не роза, а рисунок розы, и расцветает он прямо у вас в голове, так, чтобы вы сами все поняли. И все это абсолютно безмолвно. И произойти может в любой момент и где угодно – в вашей спальне, в пещере посреди пустыни, под тяжелой головой льва, лежащей у вас на коленях, или на вершине столба, где вы просидели целое жаркое столетие. Это может случиться даже во время работы. Да и вообще где угодно.
– Наверное, мне следует сказать ему, что я это делаю, – говорю я и заглядываю в его спальню в конце коридора. Отец возлежит на кровати, словно огромная пинап-модель.
– Пап… тут такое дело… я пишу книгу о тебе.
– Ха-ха-ха-ха! – хохочет он, запрокидывая назад свою голову наполовину херувима, наполовину сатира. Его ангелы и демоны явно не стоят у него за плечами. Они сидят у него на голове и обжимаются. – Ха-ха-ха… Я тебя прикончу.
– Ну-ка не смей говорить дочери, что прикончишь ее! – рявкает мать. – Это не педагогично!
– От-це-пись! – парирует он.
– Рабочее название – «Святой папочка», – говорю я, решив что скажу все правду как на духу.
Не то чтобы отец верил, что кто-то может сказать всю правду.
– Подождем, пока «Нью-Йорк Таймс» напишет про нее кучу статей, – злобно говорит он. А затем, снова переключив свое внимание на футбольный матч по телевизору, ревет: – ДАВАЙ, ЭНДИ! – и пинает воздух своей мясистой ножищей. Он обращается ко всем футболистам по именам, словно это его сыновья.
Джейсон в это время редактирует статью о кукурузном поле на своем ноутбуке и слышит весь этот разговор.
– Почему в твоем доме так любят «кучи»? – раздраженно спрашивает он. – Откуда у Локвудов такая риторическая страсть к кучам?
– Ну а ты посмотри, сколько нас, – бормочу я в ответ, щурясь на фигуру моего отца на кровати. – Его это как будто ни капли не тронуло. Если бы моя дочь сказала, что пишет про меня книгу, я бы сначала завизжала, а потом родила ее обратно и отменила секс по всему миру, чтобы ни у кого никогда больше не было детей.
– Просто ты не любишь оказываться в центре внимания, – говорит Джейсон, проследив за моим взглядом своими зелеными и мудрыми глазами. – Твоя воля, ты бы сутки напролет проводила в мантии-невидимке. А вот твой отец…
– МЯЧ ЛОВИ, МЯЧ! – вопит человек, о котором мы говорим, и перекатывается с одного рубенсовского бока на другой.
– Носил бы мантию-супервидимку, – договариваю я.
– Вот именно. Мне кажется, твой отец всю жизнь ждал, когда кто-нибудь напишет о нем книгу. И чтобы там обязательно были подводные лодки.
– Просто не выноси сор из избы, – говорит мама. – Вроде той истории, как он застрелил немецкую овчарку, которая укусила его за голую ногу, когда он вышел пройтись в коротких шортах. Или как я разозлилась на священника, который сказал, что я ужасно отдраила зал, а я в сердцах заявила, что он еще попляшет, когда я ему пипиську отдраю.
– Да тут сплошь одни секреты, куда ни плюнь, – говорю я, в отчаянии от масштабов предстоящей мне задачи. – Все, что когда-либо происходило под этой крышей – страшный секрет. Всякий раз, когда я звоню Мэри, она спрашивает, буду ли я писать о том, как папа чуть не убил ее за то, что она случайно выключила его компьютер ногой. А когда звоню Полу, он спрашивает, буду ли я писать о том, как папа выводил его на задний двор и швырялся в него бейсбольными мячи-ками.
– Что?! – восклицает мама. – Зачем он это сделал?
– Чтобы избавить его от страха перед бейсбольными мячами.
Небо становится черным и бодрящим, как кофе, а воздух наполняется ароматом праздника, поэтому мы уходим на кухню, где я начинаю помешивать лимонно-розмариновый соус для свиной вырезки, которую мы готовим. Я взбиваю масло до однородной шелковистой массы, а Джейсон роется в холодильнике – пытается отыскать там овощи, которые не забраковал бы мой отец.
– Спаржа? – спрашивает он, вытаскивая букет с фиолетовыми стеблями.
– О нет, только не спаржа, он не станет ее есть, она же вызывает импотенцию! – сообщает нам мама.
– Слишком поздно, – торжественно говорит Джейсон, указывая спаржей на портрет с изображением всех пяти детей Локвудов, позирующих перед безупречно зеленой рождественской елкой, на пушистых ветвях которой сверкают десятки, а может и сотни золотых и
