Он берет бургер с тарелки одного из парней и отхватывает половину одним укусом.
— Гм, кетчупа не хватает, — чавкает он. — Знаете, что? Теперь я хочу пить. Думаю, отхлебну у тебя содовой. Да. А потом вылью остаток вам на стол. Я очень, очень хочу, чтобы кто-нибудь из вас попытался мне помешать.
Джил делает из стакана большой глоток, затем медленно — так же, как он водит машину, — выливает остаток на стол.
Никто из парней даже не пытается двинуться с места.
Джил ставит на стол пустой стакан, смотрит на меня:
— Андре, пойдем?
Я НЕ ВЫИГРАЛ ТОТ ТУРНИР, но это не имело значения. Я счастлив, и мы стартуем обратно в Вегас. Перед отъездом из города останавливаемся перекусить в забегаловке Joe’s Main Event. Мы болтаем обо всем, что случилось за прошедшие семьдесят два часа, и соглашаемся, что наша поездка похожа на начало куда более долгого путешествия. В своей записной книжке Джил да Винчи делает набросок: я в наручниках.
Выйдя из кафе, мы сидим на стоянке и глазеем на звезды. Я чувствую к своему спутнику совершенно ошеломительную любовь и благодарность. Благодарю его за все, что он сделал для меня.
— Не надо, не благодари, — отвечает Джил.
Затем он вдруг разражается речью. Человек, учивший английский по газетам и бейсбольным трансляциям, произносит гладкий, стройный, поэтичный монолог прямо на стоянке рядом с кафе. Я безмерно жалею о том, что у меня тогда не было с собой диктофона. Впрочем, я до сих пор помню ту его речь почти дословно.
— Андре, я не буду пытаться изменить тебя, как никого до сих пор не пытался изменить. Если бы в моих силах было кого-то изменить, я бы начал с себя. Но знаю, что в моих силах предложить план работы, который поможет тебе достигнуть желаемого. Между крестьянской лошадкой и скаковой лошадью существует гигантская разница, и относиться к ним одинаково нельзя. Мы часто слышим о том, что ко всем людям нужно относиться как к равным, однако я считаю, что равный — не значит точно такой же. Ты — скаковой рысак, и я буду относиться к тебе соответственно. Я буду тверд, но честен, буду вести, а не подталкивать. Я не из тех, кто умеет много и цветисто говорить о чувствах, но хочу, чтобы с сегодняшнего дня ты знал: игра началась, парень, и мы в игре. Понимаешь, о чем я? Мы уже вступили в бой, и ты можешь рассчитывать на меня в любой момент, пока кто-то из нас не падет на поле брани. Где-то там, наверху, есть звезда, на которой написано твое имя. Может, я и не смогу помочь тебе отыскать ее, но плечи у меня здоровые, и ты можешь встать на них и искать ее сам. Слышишь? Ищи, сколько угодно. Встань мне на плечи и найди ее, парень. Найди.
НА ОТКРЫТОМ ЧЕМПИОНАТЕ Франции 1990 года я произвожу фурор, выйдя на корт в розовом. Эта новость открывает все спортивные полосы, просачиваясь иногда и на первые страницы газет. «Агасси в розовом!» Точнее, в розовых «велосипедках» под вареными шортами.
— Строго говоря, это не розовый. Эго цвет «горячая лава», — объясняю я репортерам.
Меня поражает, насколько сильно их интересует этот вопрос. Не меньше я удивлен собственной заботой о том, чтобы журналисты поняли меня правильно. Но я решил, что предпочту видеть в прессе статьи о цвете моих штанов, а не об изъянах моего характера.
Мы с Джилом и Фили не слишком стремимся общаться с толпами, прессой, да и вообще с Парижем. Нам не нравится чувствовать себя чужестранцами, затерянными в городе, где каждый глазеет на нас лишь из-за английской речи. Отсиживаемся в моем номере, включаем кондиционер и посылаем коридорных за едой в McDonald’s и Burger King.
У Ника, однако, случается тяжелый приступ раздражительности из-за отсутствия общества. Он хочет гулять, смотреть достопримечательности.
— Парни, мы же в Париже! — восклицает он. — А как же Эйфелева башня? А как же, черт его побери, Лувр?
— Да были мы там, видели, — лениво отвечает Фили.
Я не хочу в Лувр. Мне туда не нужно. Я и сейчас, стоит закрыть глаза, вижу ту страшную картину: юноша, цепляющийся за скалу, в то время как отец держится за его шею, а жена и дети — за плечи.
— Ничего и никого не хочу видеть, — отчеканиваю я. — Хочу поскорее выиграть и вернуться домой.
УСПЕШНО ПРЕОДОЛЕВАЮ ПЕРВЫЕ РАУНДЫ. Игра ладится. И вот — снова встреча с Курье. Он выигрывает первый сет на тайбрейке, но затем ослабляет напор и уступает мне второй сет. Я выигрываю и третий, а на четвертый у него уже не остается сил: 6–0. Его лицо краснеет. Скорее даже приобретает цвет «горячая лава». Мне ужасно хочется спросить: надеюсь, сегодня тебе пришлось побегать достаточно? Но я молчу. Быть может, это возмужание? В любом случае я однозначно стал сильнее.
Следующий матч — с Чангом. Он защищает свой чемпионский титул. Моя обида до сих пор жива: не могу поверить, что он выиграл турнир Большого шлема раньше меня. Я завидую его этике, восхищаюсь дисциплиной на корте, но сам он мне не нравится. Чанг все так же без стеснения заявляет, что Христос — на его половине корта, и этот коктейль из религиозности и эгоизма меня безумно раздражает. Беру верх в четырех сетах.
В полуфинале играю с Йонасом Свенссоном. У него пушечная подача — когда берешь его мяч, кажется, будто мул лягнул тебя копытом. Кроме того, он никогда не боялся играть у сетки. При этом он лучше играет на твердом покрытии, надеюсь переиграть его на грунте. Поскольку у него мощный удар справа, начинаю подавать ему мяч под левую руку. Снова и снова заставляю его играть с левой, веду — 5–1. Свенссон не в состоянии мне ответить. Сет за Агасси.
Во втором сете я вновь лидирую, 4–0. Затем Свенссон отыгрывается, и вот счет уже 3–4. Подпускать его ближе к победе совсем не входит в мои планы. Однако, к его чести, Свенссон все же выигрывает третий сет. Раньше я непременно начал бы паниковать. Но теперь смотрю в ложу — и вижу Джила. Вспоминаю его монолог на стоянке — и выигрываю четвертый сет, 6–3.
Наконец-то я в финале. Мой первый финал на турнире Большого шлема! Мне предстоит играть с эквадорцем Гомесом. Несколько недель назад я уже обыгрывал его. Ему тридцать, пенсионный возраст, — честно говоря, я считал, что Гомес уже закончил карьеру. Газеты пишут: наконец-то у Агасси есть шанс реализовать свой потенциал.
И ВДРУГ ПРОИСХОДИТ КАТАСТРОФА. Вечером перед финалом, во время душа, купленная Фили накладка из волос расползается прямо у меня в руках. Кажется, я использовал не тот бальзам. Сделать ничего нельзя: проклятая штука развалилась на куски.
В панике зову Фили к себе в номер.
— Катастрофа, — сообщаю я. — Мой парик — гляди!
Он тщательно осматривает повреждения.
— Пусть просохнет, затем прикрепи на голову, — советует он.
