позволилъ себѣ предложить тостъ за отсутствовавшаго тогда больного Флобера — тостъ этотъ былъ встрѣченъ весьма сухо и только два-три молодыхъ писателя подошли ко мнѣ благодарить за эту память; а сидѣвшій рядомъ со мною собратъ, какой-то фельетонный романистъ, даже спросилъ меня:
— Что же такого особеннаго написалъ Флоберъ?
На этомъ банкетѣ отсутствовали всѣ тогдашніе реальные романисты: Гонкуръ, Зола, Додэ. Мопассанъ еще не былъ извѣстенъ.
Вся литературная братія, которой принадлежалъ парижскій книжный и газетный рынокъ, призывали только патентованныя имена и въ поэзіи, и въ романѣ, и въ драмѣ и, разумѣется, безусловно преклонялась предъ «поэтомъ-солнцемъ». Прошло уже нѣсколько лѣтъ, какъ Викторъ Гюго вернувшийся изъ изгнанія, жилъ въ Парижѣ домомъ, превратившись заживо въ легендарную личность. Тогда собственно я и имѣлъ случай присмотрѣться къ нему, и слышать его рѣчь, произнесённую на торжественномъ собраніи въ театрѣ Chatelot. Ему было уже подъ восемьдесятъ лѣтъ; но говорилъ онъ еше зычным нѣсколько картавымъ голосом съ интонаціями старыхъ актеровъ. Лицо, съ сѣдыми какъ лунь волосами уже носило явственные слѣды старчества; но держался онъ еще довольно бодро и рѣчь свою читалъ все время стоя. Всѣмъ было извѣстно— въ какихъ уничтожающихъ выраженіяхъ онъ тогда отзывался о романистахъ реальной школы, хотя Флоберъ, оставшійся до самой смерти своей въ душѣ романтиком, раздѣлялъ культъ Виктора Гюго и любилъ громовымъ голосомъ нараспѣвъ цитировать его стихи.
Привелось мнѣ быть свидѣтелемъ и всенародныхъ похоронъ «поэта-солнца». Никогда ничего подобнаго еще не видалъ Парижъ. Но хоронили не одного Виктора Гюго; а вмѣстѣ съ нимъ и цѣлую эпоху литературы, и траурное торжество ночью, около Тріумфальной Арки, и длинная безконечная процессія на другой день, утромъ — смотрѣли, однако, скорѣе праздничнымъ зрѣлищемъ, чѣмъ похоронной процессіей, проникнутой чувствомъ всенароднаго горя. Тѣло поэта было набальзамировано и должно было лежать около недѣли, изъ-за сложныхъ пригоновлений къ похоронамъ. Доступъ въ домъ Виктора Гюго на аллеѣ, которая носитъ его имя, былъ довольно трудный. Я добылъ его черезъ Наке, бывшаго въ послѣдніе годы жизни Гюго своимъ человѣкомъ въ его семействѣ. Въ той блѣдно-желтой муміи, которая лежала, полуодѣтая, на кровати съ балдахиномъ, трудно было узнать живого старика, торжественно-ходульно обращавшагося къ намъ — членамъ международнаго конгресса — фразой, оставшейся у меня въ памяти:
— Вы послы человѣческаго духа! (Vous êtes les ambassadeurs do l’esprit humain).
Когда я въ аллеѣ Елисейскихъ полей, въ толпѣ зрителей, собравшихся со всѣхъ концовъ Парижа, смотрѣлъ на безконечную вереницу депутацій, слѣдовавшихъ за катафалкомъ, гдѣ лежало тѣло Виктора Гюго, трудно было не видѣть, что вся Франція, а за нею вся Европа, провожаетъ останки поэта, достигшаго самыхъ недосягаемыхъ высотъ національной и всемірной славы. Но тутъ же, на многихъ пунктах, гдѣ стояла толпа, а можеть быть и въ самихъ депутатахъ, находились уже молодые писатели, которые считали себя бойцами новой литературной эпохи. Въ эти годы уже и натурализмъ не считался послѣднимъ словомъ; народилось уже поколѣніе гораздо болѣе впечатлительных и требовательныхъ людей, съ ранней изломанностью души. Для нихъ «поэтъ-солнце» был уже чутъ не трескучимъ риторомъ и глашатаемъ общихъ мѣстъ деизма, гуманизма и морализма. Они искали своихъ божковъ вне Франции, съ презрением относясь ко всякому национальному самомнѣнию. Для нихъ гораздо дороже были и ближе къ ним: Тургеневъ, Толстой, Достоевский, Ибсенъ и Вагнер, не взирая на то, что онъ былъ такой архи-нѣмецъ, во всѣхъ своихъ увлеченіяхъ и ненавистяхъ…
Съ самаго начала 8о-хъ годовъ, пріѣзжая въ Парижъ, ночти всегда во время весенняго сезона, я находилъ вдо новые симптомы литературнаго движенія, отъ крайняго натурализма до порываній въ надземныя сферы. Какъ талантъ, головою выше всѣхъ своихъ сверстниковъ, продолжалъ стоять Мопассанъ. Но и этотъ выученикъ Флобера, его духовный питомецъ— одинъ изъ первыхъ призналъ русскихъ романистовъ своими образцами; сначала Тургенева, а вскорѣ потомъ Толстого, когда вышелъ въ Парижѣ первоначальный французскій переводъ «Войны и мира», сдѣланный одной русской дамой изъ большого свѣта. Мопассанъ и мнѣ, и, вѣроятно, многимъ другимъ повторялъ часто фразу:
— Намъ всѣыъ слѣдуетъ учиться у графа Толстаго, автора «Войны и мира».
И не прошло двухъ-трехъ лѣтъ, какъ парижская публика стала увлекаться нашими романистами, преклоняясь и передъ ихъ талантомъ, и передъ тѣмъ «нутромъ», которое имъ показывали всего больше Толстой и Достоевскій. Но не нужно забывать, что увлеченіе пришло несамостоятельно. Произведенія Тургенева давно уже были на парижскомъ книжномъ рынкѣ; его читали больше, чѣмъ другихъ иностранныхъ беллетристовъ; но онъ не сдѣлался «властителемъ думъ», даже и вскорѣ послѣ своей смерти, которая и подняла интересъ къ нему па нѣкоторое время. Повальное увлеченіе началось съ Толстого; но далеко не тотчасъ же послѣ появленія въ печати его лучшаго романа. Романъ этотъ довольно долго лежалъ у книгопродавцевъ безъ сбыта. Присяжные критики отозвались о немъ съ нѣкоторымъ сочувствіемъ и съ большими оговорками. Толкователемъ Толстого явился Мельхіоръ-де-Вогюэ, сдѣлавшій изъ него и вообще изъ русскаго романа свой конекъ. Въ цѣломъ рядѣ статей, появлявшихся въ «Revue des deux mondes», онъ истолковывалъ французской публикѣ душу русскаго человѣка, избравъ Толстого, а потомъ Достоевскаго, какъ самыхъ яркихъ, по его мнѣнію, выразителей этой русской души. И къ тому времени, когда онъ выпустилъ свои этюды въ видѣ цѣлой книги о русскомъ романѣ, наши беллетристы завладѣли парижской публикой; переводчики стали взапуски предлагать свои рукописи редакторамъ газетъ и издателямъ книгъ. Не прошло и пяти-шести лѣтъ, какъ парижскій литературный рынокъ былъ уже запруженъ этими переводами.
Когда я познакомился лично съ Вогюэ, онъ мнѣ говорилъ уже о такомъ непомѣрномъ наплывѣ, находя, что это неминуемо должно повредить обаянію нашихъ писателей, что и случилось, и въ началѣ слѣдующаго десятилѣтия стали всплывать признаки явнаго пресыщенія. Редакціи ежедневныхъ журналовъ и книгопродавцы-издатели, которые такъ еще недавно готовы были печатать все, что только имъ ни приносили переводчики уже дѣлами исключеніе только развѣ для Толстого, да и то, потому что онъ выпускалъ вещи очень маленькихъ размѣровъ.
Я не стану здѣсь разбирать книги Вогюэ «Русскій романъ», тѣмъ болѣе, что уже имѣлъ случай высказываться о немъ въ печати. Меня интересовалъ авторъ этой книги, какъ одинъ изъ тѣхъ образованныхъ и болѣе чуткихъ французовъ, которые серьзнее другихъ занялись изученіемъ нашей жизни, языка и литературы. Вогюэ жилъ довольно долго въ Россіи, еще молодымъ человѣкомъ женился иа русской и черезъ нее сталъ даже русскимъ помещиком. Въ бесѣдѣ съ нимъ я чувствовалъ, что передо мною сидитъ искренній почитатель тѣхъ корифеевъ нашей литературы которыхъ онъ облюбовалъ. Но и тогда и въ послѣдній мой визитъ къ нему, весной 1895 г. я распознавалъ въ немъ одного изъ тѣхъ французовъ-спиритуалистовъ, которые своей литературностью, прекраснымъ языкомъ, вкусомъ и симпатичными попытками объяснять
