Но полковник опоздал: Петровский уже был на пути к Харькову.
…Он сидел в поезде и еще раз перечитывал резолюцию рабочих Заднепровья с призывом к российскому пролетариату «всеми средствами бороться против затеянной войны и братски протянуть руку пролетариату всех стран».
15
В Харькове Григорий Иванович должен был взять у Степана Непийводы материалы о подготовке очередного, VI съезда Российской социал-демократической рабочей партии.
По давней привычке Григорий Иванович держал в памяти фамилии людей, даты, номера квартир. Непийвода должен был собрать протоколы конференций, документы для делегатов Харьковской, Полтавской и Черниговской губерний. У него явки, пароли, наказы делегатам… За Степана можно не беспокоиться: он человек умный, осторожный и решительный.
Вот и знакомый трехэтажный дом. Незаметно огляделся — ничто не предвещало опасности. Поднялся на третий этаж, постучал… На пороге — жандарм. «Неужели пропали съездовские документы? — пронзила страшная мысль. — Нет, только не это!»
За столом сидел молодой жандармский офицер, перед ним лежал закрытый, с большим замком портфель.
Едва Григорий Иванович вошел в комнату, Непийвода спокойно произнес:
— Я же вам сказал, что это не мой портфель.
— Что тут происходит? Почему вы интересуетесь моим портфелем? — строго спросил Петровский, сразу поняв намек Степана.
— Мы должны его осмотреть.
— Мой портфель?! — Петровский положил котелок и тросточку на стул, снял очки, достал батистовый платок и стал неторопливо протирать их. — Вас интересуют мои вещи? Вещи депутата Государственной думы? — насмешливо спросил Григорий Иванович. — Надеюсь, вам известно, что означает депутатская неприкосновенность? Как бы вы не заплатили за нее своими погонами.
Молодой офицер смутился и явно не знал, как ему поступить. Он так обрадовался, когда обнаружил портфель: был уверен, что там запрятана солидная рыбка. И вдруг такая неожиданность… Кто знает, чем все может кончиться. А Петровский тем временем показал ему кожаное депутатское удостоверение с орлом на обложке. Шутить с депутатом Думы по меньшей мере неосторожно, но и выпустить из рук портфель… Вот незадача…
— Разрешите протелефонировать на службу?
— Дело ваше… Даю вам десять минут. У меня времени в обрез.
Офицер направился к двери:
— Я мигом.
Григорий Иванович взглянул на Непийводу. Тот сердито заговорил:
— Господин депутат, я тут ни при чем. Говорил им, что это не мой портфель…
Городовой с некоторым подобострастием посматривал на петербургского гостя, перед которым даже офицер оробел. А Петровский из слов Непийводы сделал окончательный вывод: документы в портфеле. Он знал, что в военное время полиции и жандармерии предоставляются большие права и начальство, если офицеру посчастливится дозвониться, церемониться не станет. Но взять портфель и уйти… тоже рискованно.
Но офицер, видимо, раздумал звонить и вернулся:
— Господин депутат, я напишу записку и пошлю городового. Он быстро…
— Я ждать не могу. Меня срочно вызывает председатель Думы Родзянко! Когда отечество в опасности, задерживать депутата… Вы представляете себе последствия столь необдуманного поступка?
— Не знаю… — развел руками офицер.
— Время, назначенное мной, истекло.
Петровский решительно шагнул к столу и взял портфель. Попробовал замок. Заперт.
— До свиданья!
Офицер шагнул вперед и вдруг опустился на стул. Непийвода вскочил, собираясь попрощаться с Петровским, по офицер остановил его:
— Мы с вами еще не закончили.
Петровский, выйдя на улицу, подозвал извозчика. Медлить нельзя. Скорее на любой поезд! Если полиция и жандармерия спохватятся, ему несдобровать.
Уже прозвенел первый звонок. Петровский подбежал к кассе и купил билет до Лозовой. Там сделал пересадку и поехал на север.
С особенной тревогой подходил в этот раз Григорий Иванович к своему дому: ныло сердце, ломило виски и затылок. Не успел позвонить, как дверь распахнулась, и он увидел Доменику. Она всплеснула руками и кинулась к нему:
— Слава богу, что ты приехал. Зачем эта война, Гриша, откуда такое горе свалилось на людей?
— Нас об этом не спрашивали, — ответил Григорий Иванович.
Не раздеваясь, он подошел к шкафу, поставил туда портфель, закрыл дверцу на ключ.
— Теперь и на улицу страшно выйти. По городу шпыряют какие-то головорезы с портретами царя и кричат: «Крамольники! Мы вас уничтожим, если вы против царя!» Разбивают окна в магазинах только потому, что на вывеске немецкая фамилия. Я сама видела, как перед Зимним люди падали на колени и славили царя-батюшку. А когда рабочие вышли на антивоенную демонстрацию с флагами и пением «Марсельезы», стало понятно — народ не хочет покоряться царскому произволу… Как страшно, Гриша! Что будет с детьми? — И она внимательно посмотрела на мужа: — Что с тобой? Не заболел? На тебе лица нет… Плохо спал? Скорее переодевайся!
— Спасибо, родная. Дай мне сперва горячего чаю, а потом чего-нибудь поесть.
— Сейчас принесу чай, а ты позвони Бадаеву — я дала слово, что ты ему сразу позвонишь, когда вернешься. Я что-то очень за тебя беспокоюсь… как никогда раньше…
— Что со мной может случиться? Ведь я особа неприкосновенная!
— Молчал бы уж…
Не успел Петровский поесть, как явился Бадаев.
— Наконец кончилось мое одиночество! — радостно воскликнул Алексей Егорович, пожимая руку Петровскому.
Бадаев, как всегда, был в хорошо выглаженном костюме, выглядел свежо и бодро. Он рассказал о настроении рабочих столицы, о визите к нему журналистов. Петровский внимательно слушал, поглаживая черную бородку с искорками седины, и одобрительно кивал.
— Вы молодчина, Алексей Егорович, на скользком не оступились. Они сразу вас немецким рейхстагом: дескать, бери пример. Но мы не такие простаки, как они думают. — Петровский удовлетворенно засмеялся. — Рабочие сердца чувствуют фальшь. На всех заводах и шахтах, где я побывал, люди настроены против войны. Скорее бы все наши съезжались…
— Муранов и Шагов скоро вернутся, а вот как удастся добраться из Швейцарии Самойлову…
— Да, немецкая и австро-венгерская границы закрыты. Но что-нибудь придумает: придется ехать кружным путем. А кто здесь из меньшевиков?
— Видел Чхеидзе, Чхенкели, Хаустова… Да они, верно, все тут.
— Я вот что думаю, Алексей Егорович: нам нужно всерьез подумать о декларации против войны. Может быть, стоит поговорить с меньшевиками и трудовиками. Вдруг они присоединятся к декларации?
— Я уже размышлял об этом.
