Гречин поспешил наверх. В землянке появились какие-то дядьки с усами четверо пожилых солдат, и все с усами - и принялись выносить тяжелораненых. Легкораненых тут же как ветром сдуло. У печки остались только трое, но и они, подобрав вещмешки и закрутив обмотки, заковыляли к выходу.
- А тебя, милок, вдругорядь заберут, - сказал напоследок один из санитаров, прикуривая от уголька, - а покеда своих девать некуда.
Наверху гудела автомашина, кричали и матерились раненые, кричала девушка-санинструктор. Потом пришли Кашин с Моисеевым, молча подхватили младшего лейтенанта на руки, вынесли наверх. Солдаты сдвинули вместе снарядные ящики, положили на них Тимича, набросали сверху полушубков лежи, младшенький, не замерзай.
Слева, подсвечивая небо малиновыми всплесками, догорали Переходы. Канонада слышалась теперь за ними - мощная, она не была похожа на немецкую, ожесточенно-испуганную, а ровными, уверенными басами перекатывалась по равнине с одного ее края до другого. Ее слушали затаив дыхание.
- Хлопцы, - сказал Уткин, - а ведь это наши жмут!
- Наши-и-и! Урра-а-а!
- Давай, ребята, круши фрицев! Орали, бросали вверх шапки.
- Товарищ младший лейтенант, конец группировке! Из-за реки еще стреляли - над батареей с шорохом проносились тяжелые снаряды, рвались е поле. Иногда угадывали на огневую, и тогда вверх летели бесформенные клочья тел, каски, которых почему-то оказалось здесь слишком много, поясные ремни, котелки. Из-за лесочка, что стеной стоял позади батареи, как-то незаметно выметнулись тридцатьчетверки, пронеслись мимо батареи, давя и разбрасывая гусеницами окоченевшие трупы; на бреющем полете над осветленной равниной пролетели штурмовики. Оставшийся в живых расчет салютовал им из карабинов.
Ремонтировать орудийные ровики никому не пришло в голову - все равно скоро дальше, на запад, догонять фронт. Кое-как подправили крышу, просто чтоб не дуло, забрались в землянку второго расчета. После долгих препирательств вытолкали Кашина за топливом. О младшем лейтенанте как-то забыли. Он тоже не торопился напоминать о себе. Почему-то, несмотря на боль, приятно было лежать в одиночестве, слушать, как за рекой грохочут взрывы.
Досасывая чинарик и задевая за все углы плечами, локтями, прикладом карабина и противогазом, землянку сказочно медленно покинул Моисеев, взобрался на крышу и, встав над трубой, стал дожидаться, когда пойдет большой дым.
Не прошло и минуты, как от четвертого расчета Кашин с грохотом поволок пустой снарядный ящик. Кавалеристы на низеньких мохнатых лошадках гнали от Пухоти толпу пленных, пахло тротилом, паленым тряпьем и развороченной свежей землей.
На глазах у взводного Кашин стал разбивать ящик на щепы. Тот, сколоченный на совесть, с железными уголками, поддавался плохо, и слабосильный боец с трудом перевел дыхание.
Тимич повернул голову налево. По крутому склону Убойного холма карабкалось трое людей, в одном из них можно было узнать замполита. В руках у солдат были канистры. Взобравшись на вершину, они подошли к подножью креста и принялись плескать из канистр. Потом все сразу разбежались, и Тимич увидел яркое пламя, мгновенно охватившее крест и землю вокруг него на добрых три метра.
Из-за Ровлянского лесного массива огромным медным подносом выкатилось солнце, казавшееся багровым сверху и темно-вишневым снизу.
- Стой! Кто идет? - суматошно и не без удовольствия крикнул Моисеев.
От солнца, прямо от середины его диска, на батарею шла женщина в распахнутой на груди короткой меховой шубке и фетровых ботиках на высоких каблуках. Один конец длинного белого шарфа охватывал ее шею, другой свободно трепыхался по ветру. Маленькая и, наверное, очень легкая, невесомая, она пугливо сторонилась убитых, отворачиваясь от их оскаленных ртов и сведенных судорогой рук, и что-то неземное, сказочное чудилось Тимичу в ее странном пришествии...
- Товарищи бойцы! - крикнула она срывающимся голосом. - Пожалуйста, помогите мне!
Она была совсем близко - Тимич видел ее лицо - лицо актрисы, уже не юное, но еще не старое, с большими неподвижными глазами и полуоткрытым ртом...
- Да помогите же! - она за что-то запнулась и едва не упала. Моисеев хотел подойти и уже закинул карабин за спину, но Уткин сказал:
- Отставить! - он знал, на какие хитрости бывают способны бабы...
- Это Ника{17}, Уткин! - весело сказал Тимич. - Я ее узнал.
- Пропусти ее, Моисеев, - приказал Уткин, поправляя на голове шапку, это знакомая младшего лейтенанта, звать Нинкой. Подмогни сойтить, тут у нас ступенек нету.
- Ника! Ника! - в восторге повторял Тимич, любуясь ею.
- Вы ошиблись, - сухо сказала актриса, только сейчас обнаружив лежащего на ящиках человека, - меня зовут Еленой Станиславовной. Горжельская. Актриса. А вы, очевидно, офицер? Ради бога, помогите мне выбраться из этого ада! Тут кругом мертвые... Я так устала! Нашу машину сожгли, все куда-то разбежались, а обо мне забыли... - она заплакала, прикрывая глаза рукой в черной перчатке. - Как это ужасно! Вы не представляете!
- Вам надо успокоиться, - сказал Тимич, - идите в землянку, там тепло. Потом мы отправим вас в тыл.
- Товарищ старший сержант, еще одна! - хихикнув, сообщил Моисеев - он всегда хихикал, когда видел женщину...
Из остановившегося невдалеке "виллиса" вышли пять офицеров и девушка-корреспондент в белом меховом полушубке, белой кроличьей шапке и, тоже белых, аккуратных валенках. На груди ее висел фотоаппарат, на боку обыкновенная офицерская планшетка. Офицеры замешкались возле машины, девушка направилась прямо на огневую.
- Стой, стрелять буду! - в восторге заорал Моисеев.
Один из офицеров махнул рукой: пропустите. Девушка подошла к орудийному ровику, поднялась на бруствер, сняла общим планом огневую, потом - крупно - кургузую пушку с отпиленным стволом, россыпь пустых снарядных гильз, затем убитых немцев, сожженный танк, зачем-то немецкую каску, саперную лопатку, брошенный впопыхах "шмайссер". Закончив работу, поискала глазами и вдруг прицелилась объективом в Моисеева. Тот выплюнул цигарку, приосанился - грудь колесом, винтовка наперевес, - но в последний момент его заслонил своей фигурой Уткин. Однако и Уткину не пришлось попозировать в одиночестве: из землянки, толкая друг друга, повалили огневики. Фотограф на передовой еще большая редкость, чем такая вот розовощекая, расхорошенькая женщина... Она добросовестно щелкала всех и улыбалась своей удивительной, смущенной улыбкой. Уж кто-кто, а она чувствовала себя счастливой: впервые сняла настоящее поле боя с подбитыми танками, воронками от снарядов, разбитыми самоходками и чумазыми, удивительно молодыми артиллеристами, о которых начальник штаба полка сказал, что они герои...
