свои надежды, свои страхи, свои мечты. Какой врач! Какой надежный друг! Финляндия может вести себя в сто раз вероломнее, в сто раз подлее, но Керстен останется целителем, другом, магическим Буддой. Горе тому, кто осмелится тронуть хоть один волосок на его голове!
Все эти мысли и чувства Керстен отгадал в один миг, услышав, как в голосе Гиммлера вдруг появились поразительные нежность и мягкость:
— Хорошо ли прошло ваше путешествие, дорогой господин Керстен? И хорошо ли поживает ваша семья?
Доктор сдержанно ответил:
— Да, путешествие прошло хорошо, спасибо. Когда я уезжал, моя семья была все еще на свободе.
Гиммлер подскочил на кровати, как будто получил удар хлыстом:
— Вы сомневаетесь в моей дружбе? Я скорее дам отрубить себе голову, чем позволю кому-то причинить зло вам или вашим близким!
— Я вижу, что в мире еще есть люди, способные на благодарность, — мягко сказал Керстен.
Гиммлер откинулся на подушку и весело сказал:
— Когда я об этом думаю, мне приходит в голову одна мысль — что поскольку Финляндия объявила нам войну, то вы теперь союзник наших врагов. И теперь вы с точки зрения права принадлежите к лагерю ваших любимых голландцев. Вам это нравится, не так ли?
Керстен расхохотался:
— Видите, рейхсфюрер, бывает так, что наши желания сбываются быстрее, чем можно было предполагать. Но кроме того, со строго формальной точки зрения я больше не имею права вас лечить.
Гиммлер покачал головой и на минуту замолчал. Потом он серьезно, почти торжественно объявил:
— Дорогой господин Керстен, между нами никогда не было и никогда не будет политических разногласий. Моя признательность такова: все страны могут сколько угодно сражаться, хоть перерезать друг друга, но между нами всегда будут дружба и мир… Хорошо?
— Хорошо, — ответил Керстен.
— Я очень рад, — сказал Гиммлер.
Он закрыл глаза как будто для того, чтобы лучше насладиться этим мгновением взаимопонимания, солидарности, общности с другим человеком.
Керстен заговорил опять:
— Ну раз уж так, рейхсфюрер, я задам вам еще один вопрос. В Германии сейчас находится двести-триста финнов. У них семьи. Они честно работали в этой стране. Они не имеют отношения к политике. Не преследуйте их.
— Даю вам слово, — сказал Гиммлер, не открывая глаз.
— И что станет с экстерриториальным статусом, который вы согласовали для Хартцвальде?
— Он сохранится, но будет не финским, а международным, — сказал Гиммлер.
Он вдруг открыл глаза и быстро проговорил:
— Все это, конечно, при условии, что вы вернетесь из Швеции.
Керстен посмотрел на него в упор и спросил:
— Вы в этом сомневаетесь?
— Нет, нисколько… — пробормотал Гиммлер.
Когда Керстен остался один и обдумал весь ход этой встречи, он убедился в том, что посредством этой странной игры на чувствах и психологии полный поворот в политике Финляндии сделал его влияние на рейхсфюрера как никогда сильным.
6
Что касается поездки его семьи в Швецию, Керстен сказал Гиммлеру только половину правды: он не только хотел отвезти жену и детей в Стокгольм, но планировал оставить их там на неопределенный срок.
Поставить Гиммлера перед фактом было невозможно, а держать его в неведении — опасно. Поэтому на следующий день, когда рейхсфюрер принял его так же дружески, как накануне, Керстен сказал ему:
— Жить и растить детей здесь становится все труднее. Я бы хотел поселить своих сыновей — и их мать, разумеется, — в Швеции на достаточно долгий срок.
Гиммлер не реагировал.
— Они вернутся следующим летом, — добавил Керстен.
Гиммлер странно посмотрел на доктора и ответил:
— Я в это не верю.
Хотел ли он этим сказать, что считает, что Керстен лжет? Или он в глубине души чувствовал, не признаваясь никому, даже самому себе, что следующим летом судьба Германии и его собственная решатся так, что возвращение семьи доктора не будет иметь никакого значения? Ведь Париж уже освобожден, войска союзников подступали к Рейну, а по восточным равнинам, как лавина, накатывалась бесчисленная русская армия.
— Я в это не верю, — повторил Гиммлер.
Потом он легонько пожал худыми плечами и сказал, к большому облегчению Керстена:
— Мне все равно, мне нужны только вы.
— И вы можете быть уверены, что я вернусь, — сказал Керстен. — Кроме того, в Хартцвальде останется Элизабет Любен, моя сестра и давний друг.
— Я так и думал, — сказал Гиммлер.
Он был спокоен, у него был заложник.
7
Но у рейхсфюрера был еще один повод для волнений. Он поделился им с Керстеном во время их следующей встречи.
— Вот что меня беспокоит, — сказал Гиммлер, — а вдруг я заболею во время вашего отсутствия? Так уже было, когда вы уезжали в прошлый раз, и мне казалось, что я сойду с ума. Я бы все отдал за возможность быстро связаться с вами, чтобы хотя бы получить от вас совет, если мне станет плохо. Даже от этого мне станет лучше, я в этом уверен.
— Я тоже так думаю, — ответил Керстен. — Духовное воздействие очень хорошо влияет на нервную систему.
Гиммлер чуть пошевелился на узкой и жесткой кровати. Он простонал:
— Вы понимаете, простой страх не иметь возможности быстро связаться с вами провоцирует тревогу, а тревога вызывает спазмы. И вы — здесь! Что со мной будет, когда вы уедете в Швецию? Переписка — это несколько дней. А в телеграмме невозможно описать медицинские подробности.
Керстену в голову вдруг пришла идея, причем настолько многообещающая, что казалась совершенно невозможной. Однако он все же сказал:
— В Стокгольме я узнал, что Риббентроп часто разговаривает по телефону с немецким посольством. Почему бы вам не позвонить мне из кабинета Риббентропа?
— Ни за что на свете! — закричал Гиммлер. — Я не хочу, чтобы этот проходимец знал хоть что-то о моих личных делах! Да я лучше от боли сдохну!
Трудности только подзадорили воображение Керстена. Идея, по воле случая пришедшая ему в голову минутой раньше, теперь казалась ему насущной необходимостью. Он думал о том, что в Стокгольме ему придется быстро принимать решения, выполнение которых всецело зависит от Гиммлера. Прямая связь с ним была бы крайне полезной.
— С вами по телефону можно связаться только из ведомства Риббентропа? — осведомился Керстен.
— Только так, — ответил Гиммлер. — В военное время разговаривать по телефону с заграницей невозможно. Это право есть только у штаб-квартиры Гитлера и у министерства иностранных дел.
— Подумайте хорошенько, рейхсфюрер, — упрашивал Керстен. — Неужели я действительно не смогу позвонить из Стокгольма в Хартцвальде или чтобы мне звонили из Хартцвальде в Стокгольм?
— Это абсолютно невозможно, — ответил Гиммлер.
— Даже если вы серьезно заболеете? — воскликнул Керстен. — Такой человек, как вы? Руководитель такого масштаба!
Игра на тщеславии и страхе
