Гюнтер описал Керстену все, что касалось реализации плана, а доктор после разговоров с Гиммлером придумал, что может послужить гарантом хотя бы для одного из предполагаемых решений, шведское правительство собралось и предоставило министру иностранных дел все полномочия, необходимые для выполнения плана.
Это совещание состоялось на третьей неделе ноября. Выходя оттуда, Гюнтер спросил у Керстена:
— Когда вы уезжаете?
— Я могу сесть на самолет хоть сегодня, — сказал доктор. — Но чтобы моя роль стала решающей, я бы предпочел дождаться, пока Гиммлеру не понадобится лечение. Прошло уже столько времени, что, я думаю, этот момент себя ждать не заставит.
Двадцать пятого ноября 1944 года в квартире доктора зазвонил телефон. Звонили из штаб-квартиры Гиммлера. Рейхсфюреру было очень плохо, и он требовал Керстена.
Доктор тут же сообщил Гюнтеру. Они встретились в тот же день. Министр еще раз подытожил, что именно он поручает Керстену: добиться освобождения скандинавских заключенных или, если этого сделать не удастся, добиться того, чтобы всех их собрали в один лагерь вдали от мест возможных бомбардировок.
В последнюю минуту Гюнтер добавил к этому еще одну просьбу: голландское правительство в изгнании, находящееся в Лондоне, попросило Швецию поставить продовольствие на территорию Голландии, которую союзникам еще не удалось освободить. Жители — почти половина населения Голландии — буквально умирают с голоду. У шведов есть суда, загруженные продовольствием и готовые в любую минуту поднять якоря. Но немцы не позволяют им причалить. Гюнтер просил Керстена добиться разрешения на выгрузку у Гиммлера — полновластного хозяина в странах, все еще оккупированных нацистскими войсками.
На следующий день, оставив жену и детей в Стокгольме, Керстен сел на самолет в Берлин.
9
Сначала доктор заехал на несколько часов в Хартцвальде. Кроме Элизабет Любен, там его ждала еще и фрау Инфельд. Это была та самая молодая женщина, что приезжала еще 13 августа, чтобы обсудить возможность Швейцарии принять двадцать тысяч евреев. Она сказала Керстену:
— Гиммлер не сделал ничего. Наоборот, офицеры СС ездят по Швейцарии и обещают освобождать евреев по цене пятьсот швейцарских франков за голову обычного еврея и по две тысячи — за значительных. Швейцарские власти крайне возмущены этим постыдным торгом живыми людьми.
Назавтра Керстен приехал в западную ставку Гиммлера в Шварцвальде. Рейхсфюрер был в подавленном состоянии из-за болезни, но очень возбужден подготовкой предстоящего наступления фон Рундштедта в Арденнах. Это должен был быть главный сокрушительный удар вермахта за все время отступления конца 1944 года.
После сеанса лечения рейхсфюрер почувствовал себя лучше и бурно выражал свою радость:
— Вот увидите, все расчеты Гитлера оправдаются! Он останется в истории величайшим гением всех времен! Он знает даже примерную дату нашей победы. Двадцать шестого января мы вернемся на атлантическое побережье. Всех английских и американских солдат заставим лакать морскую воду. И тогда у нас будет достаточно свободных сил, чтобы раздавить русских. Вы все поймете, когда в игру вступит наше секретное оружие.
— В таком случае, — сказал Керстен, — вам будет еще проще проявить великодушие. В победные времена настоящий предводитель должен быть щедрым.
Доктор принялся объяснять Гиммлеру все детали плана Гюнтера. Он уже рассказывал их по телефону, и Гиммлер, в общем, был с ними согласен, поэтому Керстен ожидал незамедлительного одобрения. Но, к своему удивлению, быстро переросшему в тревогу, он натолкнулся на жесткое сопротивление. Гиммлер был непреклонен. Все, о чем они договорились в отношении норвежцев и датчан, было грубо отвергнуто. Он не хотел и слышать ни о каких просьбах шведов. Перспектива военного успеха фон Рундштедта после стольких катастроф опьяняла и сводила его с ума. Остались позади страхи и безнадежность, в которой он еще недавно находился, сам себе в этом не признаваясь. Рейхсфюрер вновь верил, что весь мир вот-вот должен был оказаться у ног избранной расы и подчиниться правлению великого германского фюрера. Чем больше он сомневался в своем кумире, тем больше он раболепствовал перед ним. У него оставалось только одно средство искупить свою вину — самая бесчеловечная жестокость.
— Сейчас не время для слабости, — отвечал Гиммлер на все мольбы и приводимые аргументы.
Каждое утро Керстен вновь и вновь пытался бороться за спасение людей, умирающих в лагерях. Ему не удалось не только убедить Гиммлера, но даже посеять в нем хоть крупицу сомнения.
В то же время Керстен получил тяжелый удар: из надежного источника он узнал, что Венцеля повесили.
Венцель, за которого столько раз и так горячо Керстен вступался перед Гиммлером! Карл Венцель, его старый и близкий друг, а ведь прямо перед отъездом доктора в Стокгольм Гиммлер клялся, что сохранит ему жизнь!
Как только доктор это понял, он, не думая, не предупредив никого, даже Брандта, побежал к рейхсфюреру так быстро, как только позволяло его массивное телосложение. Резким ударом он распахнул дверь в кабинет Гиммлера, предстал перед ним со сжатыми кулаками и лицом, налитым кровью, и закричал:
— Вы повесили Венцеля! Вот чего стоит ваше слово! И это ваша честь? Вы посмели пожать мне руку в залог вашего обещания, вашей клятвы, вашего слова германского вождя!
Керстен остановился, он рычал и задыхался от горя, гнева и презрения.
На этот раз в его обращении с Гиммлером не было никакого расчета, никаких уловок. Он отдался слепой силе чувств. И это оказалось самым искусным маневром, который принес свои плоды.
Застигнутый на месте преступления, уличенный во лжи и бесчестности единственным на земле человеком, от которого он хотел и ждал любви и восхищения, рейхсфюрер, мечтавший о славе Генриха Птицелова, буквально развалился на части от огорчения и стыда. Руки у него опустились, нос заострился, губы задрожали, а на лице появилось выражение как у скверного лицемерного ребенка, вынужденного признать свой проступок и боявшегося порки.
Он простонал плачущим голосом:
— Поверьте мне, о, поверьте! Я ничего не мог сделать. Гитлер требовал этого любой ценой! Он сам приказал арестовать Венцеля и сам приказал его повесить. Что я мог сделать! Когда приговор вынесен самим фюрером, я не могу ничего, кроме как лично явиться к нему и доложить об исполнении. Поверьте мне — если бы я только мог, я оставил бы Венцеля в живых. Но я вам клянусь, что это было выше моих сил.
Керстен резко повернулся к Гиммлеру спиной. Жалобы и нытье рейхсфюрера только усилили его ярость, он был близок к тому, чтобы совершить непоправимое.
— Нет-нет… Не уходите! — кричал Гиммлер. — Выслушайте, выслушайте же меня!
Керстен хлопнул дверью.
Выйдя от Гиммлера, он встретил Брандта и поделился с ним своей бедой и яростью. Но Брандт, которому доктор верил безоговорочно, подтвердил, что
