такие спелые, что можно было услышать, как гремят в них косточки.
Мы сидели под березами на моем плаще и ели яблоки райского сорта «аркад». И хотя лето кончилось, а впереди нас ждала Москва и сырая холодная осень, мы все трое – мама, Миша и я – были счастливы.
Папины строчки «Вот и лето прошло, словно и не бывало» еще не были написаны.
Уезжала в Германию Белочка Меклер, уезжала в неизвестность на так называемое «постоянное место жительства». Прощалась со своей прежней жизнью мамина «девочка» из типографии, которую Андрей изобразил в «Зеркале». Помните ученицу из эпизода в корректорской?
А когда они работали в корректорской Первой Образцовой типографии им. Жданова, бывшей Сытина, писала ей смешные стихи:
Если Вы ушли куда-то
И, конечно, не курить,
Вы когда-нибудь начнете
Мне об этом говорить?
Белочка любила маму бескорыстно и преданно, почувствовала день ее смерти и именно в этот день приехала с ней проститься.
Теперь, перед отъездом в Германию, она написала мне письмо, которое я не могу читать без слез.
Дорогая моя Мариночка!
Я еще здесь, а уже пишу тебе письмо. Письмо-воспоминание, письмо-поклонение памяти твоей мамы. Моей Марии Ивановны. И письмо мое имеет название: «Сводка с прессов».
Наверное, я тебе когда-то рассказывала об этих сводках, потому что их читала мама, а все, что она делала в жизни, начиная с обычных будничных тягомотин, могла так делать только Мария Ивановна.
Например, когда она стояла у раковины в знаменитой щиповской кухне и полоскала белье, оторваться глазу от нее было нельзя – от ее ловких, быстрых изящных движений. Это было искусство, какая-то пластическая поэма. И – исчеркала много бумаги, никак не найду слова, какими сказать, что даже стирала она одухотворенно. А впрочем, могло ли быть иначе, это ведь ее такое органичное свойство, так ей было дано.
Но я отвлеклась от сводок с прессов. Их читали два человека – мама и Лидия Павловна, нелюдимая, всегда настороженная старая дева. Работа, как ты знаешь, была сдельная, и не рассказывать же тебе, что значил мамин заработок в вашем бюджете. Собственно, это он и был, ваш бюджет, в основном.
Так вот, каждую смену мама несла денежные потери. Потому что необразованной Лидии Павловне трудно было читать пространные и формульные тексты, и такие сводки мама брала себе. Всегда. А Лидии Павловне доставались самые простые и легкие. Они стоили чуть дешевле, но были гораздо выгоднее, поэтому в другой смене их строго чередовали. На сводках, которые брала себе Мария Ивановна, она теряла не только деньги, но и свое здоровье, потому что они были чрезвычайно трудоемкие, а читать их нужно было так же быстро, как и легкие.
Мариночка, можно ли себе даже теоретически представить такое самопожертвование не от случая к случаю, когда у напарницы какой-то сбой, а каждый день – в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу и даже субботу (тогда была шестидневка) на протяжении многих лет?! Поступать так, не задумываясь, не придавая значения. Делать иначе, вернее, не делать так, для мамы было так же неестественно, как, скажем, ходить на руках, когда есть ноги.
Надо сказать, что Лидия Павловна очень ценила это, обожала маму, приносила ей нехитрые гостинцы того времени, рассказывала о своих делах, а наши дела – это, как правило, наши горести. Когда ее угрюмая физиономия оборачивалась к маме, колючие глазки заволакивало выражение собачьей преданности. И тут я понимала, что это хороший (так оно и было), порядочный человек. Просто ей страшно и одиноко. А мама – это был ее особый дар – приводила ее к самой себе.
Уж об этой способности нашей с Лидией Павловной Марии Ивановны я знаю не по наслышке. Все, что во мне есть хорошего (хочу надеяться, что-то слегка есть), получено от твоей мамы. Из рук в руки. Она раскрывала людей, расширяла их…
А я помню Лидию Павловну, о которой пишет Белочка в своем письме! С ее именем у меня было связано что-то деревянное и дровяное, потому что жила она в переулке недалеко от Дровяной площади, куда мы во время войны ездили за дровами, в старом двухэтажном деревянном доме. Как-то раз мы с мамой к ней заходили. По дороге мама мне говорила о Лидии Павловне, о ее нелегкой жизни, о ее одиночестве. И конечно же, ничего не говорила мне о том, как помогает ей.
Я очень любила ходить куда-нибудь с мамой, любила разговоры с ней, причем чаще мама что-то мне рассказывала, а я слушала и молчала. Это были рассказы о людях, которых она знала, об их судьбах, сложных и трудных. Как я поняла позже, эти рассказы о людях, ничем не выдающихся, об их добрых или плохих проявлениях, были маминым «педагогическим методом». Так, ненавязчиво, не напрямую, как бы вскользь, она учила меня ценить людей, учила даже в малоприятном человеке находить что-то интересное, видеть черты, достойные уважения. В ее рассказах всегда было сочувствие к этим людям, и если она и осуждала кого-либо, то только за проявление непорядочности или глупости. «Ты представь себе, читает наша корректорша Вера Васильевна письма Чехова к Книппер (в типографии шел полный Чехов. – М.Т.) и говорит: «Какое безобразие, Чехов, интеллигентный человек, а жену называет “собака”!»
«Вера Васильевна сказала сегодня о какой-то своей знакомой: “У нее хорошие вкусовые качества!” Это вместо того, чтобы сказать: “У нее хороший вкус”».
Самым страшным для мамы было проявление мещанства, глухого и самодовольного. Она передала эту нелюбовь и Андрею, который изобразил в «Зеркале» антипод Матери – Докторшу в креп-сатеновом («креп-сатиновом», как говорили некоторые) халате. Помните ее вопрос в сцене примерки серег: «А они меня не грубят?»
Героиня Маргариты Тереховой бежала из докторского дома, не продав своих сережек. Во время съемок фильма Терехова убеждала Андрея, что Мать не смогла бы так поступить, что она осталась бы, чтобы накормить голодного сына, и взяла бы в подарок курицу, которую ей пообещала докторша. Думаю, что в жизни мама поступила бы именно так: и осталась бы, и курицу взяла, и претерпела бы все унижения ради детей. Ей многое пришлось в жизни претерпеть.
Существование мамы было непреложным и вечным. Казалось, что она будет всегда и что с ней никогда ничего не случится.
Но – случилось. Сначала один инсульт, затем, через год, второй.
После второго прошло уже полгода, а маме не становилось лучше. Она была очень
