слаба и могла лишь с трудом сидеть на постели. После обоих инсультов я не отдавала маму в больницу – почти все дни мне разрешили выполнять редакторскую норму дома, – но теперь стало понятно, что я не могу обеспечить необходимого лечения – массаж, гимнастику, логопеда. Без больницы не обойтись, и я позвонила Андрею (была весна 1979 года). «Андрей, – сказала я, – маме не становится лучше. Помоги положить ее в хорошую больницу». Думаю, хлопоты о больнице он поручил своей жене, Ларисе Павловне, потому что дальнейшие переговоры я вела с ней.
Прошел май, наступил июнь. А в июле у меня должен быть отпуск, законные три недели. Моей дочке Кате было тогда четыре года, и мне надо было хоть на время вывезти ее за город. Мы снимали чулан и терраску в Игнатьеве на станции Тучково, в тех местах, где жили до войны на даче и где в 1973-м были съемки «Зеркала». Воспитанная мамой, я была запрограммирована на то, что ребенок должен хоть изредка дышать чистым воздухом и пить деревенское молоко.
Места в больнице все не было, и я, оставив маму на своего мужа, уехала с Катей в деревню. Звонить маме (телефон стоял у ее кровати) я бегала каждый день километра за два, в Поречье. Однажды мама не взяла, как обычно, трубку, и я поняла, что ее увезли в больницу.
Пока все шло неплохо. В больницу ездил мой муж, однажды заехали Андрей и Лариса. Когда Саша сменил меня в деревне, поехала я…
У маминой постели сидит врач, Валентина Абрамовна, и кормит маму с ложки. (Кстати, она не знает, что перед ней мать известного режиссера.)
Валентина Абрамовна отчитывает меня, что я за неделю приехала впервые. «Но ведь муж ездит каждый день, и брат с женой приезжали!» – «Это все не то, – отвечает она. – Вашей матери нужны именно вы, дочь!» Я лепечу что-то про отпуск, про маленькую дочку…
(Когда я забирала маму из больницы, я не смогла отдать врачу с трудом добытую коробку шоколадных конфет – рука не поднялась так расплатиться за добро.)
Еще через неделю я стою на площадке широкой больничной лестницы. Мне только что сказали о страшном диагнозе. И я не в силах вернуться в палату к маме. Я боюсь, что она, чуткая ко всему, что со мной происходит, сразу поймет – что-то случилось. Я стою на площадке, а по ступеням не торопясь поднимается Ирма, Андреева первая жена. Через несколько лет она предаст и мамину память, и меня, а сейчас она идет, вырастая передо мной с каждой ступенькой, – безмятежная, погруженная в свои мысли. Я не ожидала ее увидеть, она меня тоже. Оказывается, Саша попросил ее приехать, он не смог сегодня освободиться от работы. «Что ты плачешь?» – спрашивает она. Я говорю ей о мамином роковом диагнозе. Мы постояли на площадке. Надо было идти в палату – мама знала, что я вышла ненадолго, только поговорить с врачом. Мне повезло, что пришла Ирма, мамино внимание не будет сосредоточено только на мне, и мне легче будет продержаться…
Проходит еще неделя. Я уже в Москве, езжу в больницу. Саша с дочкой в Игнатьеве. Я готовлюсь забрать маму домой – в неврологическом отделении нужна койка для «перспективного» больного. Притащила из Дома мебели матрас – толстый, мягкий. Убрала комнату, постелила белье. И вот еду за мамой.
В больнице уже все готово. Мне выдают запечатанный конверт с выпиской. Иду к дежурной сестре и прошу чего-нибудь успокоительного. Та протягивает мне целый флакон микстуры. «Да зачем так много?» – «Берите, берите, пригодится!» – добродушно отвечает сестра. Маму везут в инвалидной коляске. Стоим, ждем лифта. «Дай-ка мне выпить микстурки!» – просит мама. Я даю ей глотнуть из горлышка. Потом пью сама, чтобы она, не дай бог, не подумала, что я боюсь пить после нее. А я боюсь, не знаю, заразен ли рак. Мы едем в санитарной машине. Путь не скорый – через всю Москву по диагонали – из Измайлова на Юго-Запад. Мы сидим рядом. Я задергиваю шторку, мне кажется, что мелькание за окном утомляет маму. «Нет, нет, открой. Интересно смотреть, где мы едем». Она называет район и улицы, по которым мы проезжаем. Она так хорошо знает Москву…
Если у меня и бывали секреты от мамы, то они быстро становились ей известны. Я не могла долго жить со своей тайной. Я не говорю что-то маме, значит, я ее обманываю, а положение обманутого человека унизительно. Так как же я могу оставлять ее в этом положении? Теперь я должна обманывать маму изо дня в день, и так до конца. Я говорю, что у нее плохо с сердцем. Живу в состоянии испепеляющего горя, бессилия и лжи… Мама дома. Мне сказали, что я должна вызвать к ней районного онколога. И вот он пришел – молодой человек с широким восточным лицом. В передней я прошу его не называть маме ее болезнь. Врач быстро и уверенно проходит к ней в комнату, садится на стул против кровати, держа в руках больничную выписку. В балконную дверь бьет яркий солнечный свет. Мама, такая беспомощная, доверчивая, отвечает на вопросы врача. А я боюсь, что она посмотрит на листок, который он держит на коленях, и увидит там свой приговор. Я начинаю что-то громко говорить врачу, чтобы отвлечь маму от листка, и повторяю про себя, собрав всю волю: «Смотри на меня, мама, смотри на меня!» Потом врач собрал бумажки, встал. Он наверняка перевидал много больных, этот врач-онколог. Но от нас он уходил другим – потемнев лицом, почти шаркая ногами. А я только после его ухода сообразила, что без очков мама ничего не смогла бы прочесть в больничной выписке.
Лето прошло. Вернулись Саша с Катенькой. Приехал из экспедиции наш сын Миша… Наступило время обезболивающих уколов. Я не могу рассчитывать на районную медсестру – боли возникают неожиданно и в любое время суток. Колю сама, хотя опыта у меня нет. «Хорошо колешь, совсем не больно», – утешает меня мама. Ночью она старается меня не будить, иногда терпит до утра. Приезжали Андрей с Ларисой. Они с шутливой торжественностью на руках внесли в комнату к маме красивый, с начесом, голубой халат. Но он ей теперь уже не нужен.
По очереди дежурят мамины двоюродные сестры – ведь на мне висит редакторская норма, которую я день ото дня запускаю. Теткам трудно ездить от «Аэропорта», они уже не молоды. Были Белочка, Валя Невская, Валя Кренгауз [47].
Так мы и жили в последние ее недели. Я в
