Затем он отправил своего племянника, естественно, с таким же отрицательным результатом, потому что ведь не они двое нарушили мои права.
Потом пришел нужный человек, сам Генрих Кейтер, он пообещал мне, что такого больше никогда не повторится, и тогда я отозвал свой иск.
В определенной степени меня не забыли до сегодняшнего дня.
Это выражается следующим образом: Генрих Кейтер должен был принести извинения Карлу Маю. У меня есть сообщения об этом из необычных рук. Но виноват он, а не я. Я уважал Генриха Кейтера, как и все уважали его. Я признаю все его заслуги и до сих пор сожалею, что был вынужден проявить характер в то время. Другого пути не было.
Мне нужно было напечатать мои «Рассказы о путешествиях» в книжном формате в соответствии с текстом из «Домашнего сокровища» (Само словосочетание «домашнее сокровище» было распространено в 19 веке для высококлассной литературы и музыки, что и стало названием для журнала — прим. перевод.), и поэтому мне не разрешили признать, что мои рукописи были подделаны и изменены.
Позже я написал для Пустета свой четырехтомный роман «В царстве серебряного льва».
Я как раз подошел к концу второго тома, когда я получил от друзей-редакторов бумагу от «Домашнего сокровища», содержание которой побудило меня подтвердить мой отказ в то время.
Я телеграфировал Пустету, что должен остановиться в середине работы и больше не напишу для него ни слова. Ему даже пришлось отправить мне обратно ненапечатанную рукопись, которая была у него в руках, за что я вернул причитающуюся плату переводом.
Я бы не сказал об этом ни слова, если бы мне недавно не пригрозили откровениями того времени, хотя и из совершенно не относящегося к делу источника. Поэтому я воспользовался возможностью, чтобы установить здесь истину.
И в то же время я заявляю далее, что я лично никогда не порывал с торговым советником господином Пустетом и испытал неподдельную радость и удовлетворение, когда примерно через десять лет он поручил своему нынешнему главному редактору Сокровища, действительному Королевскому советнику, доктору (доктору философии — прим. перевод.) господину Отто Денку разместить меня в отеле «Лейнфельд» в Мюнхене, чтобы я снова работал над «Домашним сокровищем».
Тогда я написал для него «Мир Джиннистана».
Поступая так, я оставил позади утверждения Кардауна о глубокой аморальности, и теперь возвращаюсь к ним, чтобы разобраться в этом вопросе.
Причина называется Мюнхмайер, также называется и корень.
Присутствующие здесь факты образуют цепочку более чем в тридцать лет, звенья которой логически, коммерчески и юридически тесно переплетены. Большинство из них доказано. Некоторые вещи все еще находятся в архивных делах, чтобы их можно было извлечь и обрисовать при дневном свете.
Я не желаю предсказывать происходящие будущие процессы, и поэтому буду обсуждать только те моменты, которые полностью ясны.
Я уже сказал, что Мюнхмайер знал о моих прежних убеждениях. Он даже знал все, о чем лгали. Он очень хотел, чтобы я написал об этом роман, но я категорически отказался. Я не скрывал своего прошлого от его семьи и друзей, но рассказал об этом совершенно беспристрастно и подробно изложил мои взгляды на преступников и преступления, вину, наказание и исполнение приговоров.
Ни один член семьи Мюнхмайеров не может утверждать, что не знал об этом.
Об этом знали и рабочие компании, наборщики, печатники и все остальные, равно как и сотрудники писатели. «Май наказан, он сидел», слышалось то тише, то громче, но повсюду. Так что говорить о внезапных «открытиях» или даже о моем «разоблачении» совершенно неверно. Все, кто утверждает, что разоблачили меня, лгут.
Важно, что Мюнхмайер в бизнесе явно отдавал предпочтение судимым сотрудникам. Если вы посмотрите на писателей, которые писали для него, то очень значительный процент из них составляют судимые. Я заметил это вскоре после того, как вошел в его дом.
Вальтер, его главный доверенный, с которым он делал все, что никто бы не разрешил, также имел судимость.
Сразу после того, как я принял редакцию, он привел ко мне венского почтового служащего, который значился в кассе как сотрудник. Когда подобные случаи повторились, и я спросил его причины, он ответил:
«Вы можете делать все, что хотите с писателем, который был наказан, потому что он боится, что его судимость будет раскрыта».
Я воскликнул, пораженный этой искренностью.
«Вздор!» — ответил он.
«С вами — совсем другое дело. Мы друзья! И вы не обычный человек, который позволяет делать что угодно! К тому же, если бы я не любил вас по-настоящему, вы бы проиграли!»
Он изо всех сил старался сдержать проснувшееся во мне подозрение, чтобы унять недоверие, но оно не желало полностью исчезнуть, и также способствовало моему увольнению и уходу из редакции из-за предложения руки и сердца.
Даже позже, когда через шесть лет я начал писать для него «Лесную розу», это беспокойство по поводу его снова появилось во мне.
Но исключительное положение, которое он предоставил мне лично и в коммерческом плане, исключительный гонорар, который он мне заплатил, и прежде всего, возражения моей жены при любой возможности против моего недоверия, все это в конечном итоге вернуло мне мою прежнюю уверенность.
Я уже упоминал, что мне не нужно было вычитывать какие-либо корректуры моих романов Мюнхмайера, и поэтому мне так и не вернули мои рукописи. Поэтому я не смог проверить, соответствует ли напечатанное моей исходной рукописи. Но мне так определенно обещали честность, что я думал, что об обмане не может быть и речи.
Мне также казалось невозможным, чтобы Мюнхмайер мог бы позже утверждать, что он приобрел мои романы со всеми правами не только до двадцатитысячного подписчика, но и навсегда, потому что, во-первых, я сохранил все его письма, в которых он записал все, что мы определили, а во-вторых, у меня в руках было еще одно веское доказательство того, что он не обладал этими правами навсегда.
Он предпринял письменную попытку приобрести эти права ретроспективно. Он сделал это с помощью расписки, которую он послал мне через доверенного Вальтера, бывшего осужденного, и представил на подпись. Но я отказался от этого чрезвычайно умного посыльного с его распиской.
Тот Вальтер также был тем, кто всегда давал мне письменные или устные заверения, что я еще не достиг двадцати тысяч, когда я спрашивал.
Между прочим, меня не волновали ни мои права, ни мои «денежные вознаграждения». Я был уверен в своих правах, и теперь Мюнхмайеры находились в таких денежных отношениях, что, как я полагал, они были более чем платежеспособными.
Я ничего не
