Двое штаб-офицеров выступили, как и полагалось им выступать. Пробурчали что-то маловразумительное, осуждая непозволительную революционность мою. Потом поспешно перерыв объявили, вроде как бы для совещания. И во время этого перерыва меня наш полковой врач Аристов Семен Семенович к себе в кабинет увел. Для того, полагаю, чтобы я с офицерами не якшался.
- Батюшка ваш, поручик, болен весьма опасно.
- Что значит "весьма опасно", Семен Семенович?
- А то значит, что разрушительный удар, голубчик, - вздохнул Аристов. - Я осматривал его, когда Наталья Филипповна, матушка ваша, из поместья в Санкт-Петербург его везла. Правда, он - в полном сознании, но речь его измята изрядно.
- Есть ли надежда?
- Надежда есть, как врач вам говорю. Ему покой нужен, полный покой. Я просил командира полка повременить с этим судом, чтобы больного поберечь от неприятностей, но... - Семен Семенович беспомощно развел руками. - Сказал, что не в силах он исполнить сие. Так что мужайтесь, поручик, мужайтесь.
- Но, Семен Семенович...
- Мужайтесь, Олексин, - подавив вздох и, как мне показалось, весьма значительно сказал наш добрый полковой врач.
Тут кликнули, что пора возвращаться к продолжению заседания, и мы прошли в залу.
Приговор зачитали как-то чересчур уж поспешно. Я стоял, и вместе со мной в зале стояла гробовая тишина. А высокие судьи ни разу голов не подняли, а если и поднимали их, то изо всех сил смотрели мимо меня.
Суров был приговор. Лишение офицерского звания и ссылка в действующую на Кавказе армию рядовым солдатом.
Кажется... Да нет, что уж там кажется, когда - точно. Точно в глазах у меня потемнело, сердце вроде остановилось, и... и качнулся я даже.
- Он же грохнется сейчас! - вскочив, крикнул подпоручик Гриша Терехин.
Бросился ко мне, поддержал. Кто-то воды принес. Выпил я полный стакан, и все вроде бы назад вернулось.
- Благодарствую, - говорю, - господа офицеры.
А председательствующий, молчавший во время этой легкой сумятицы, дочитал последнюю строку приговора:
- Приговор офицерского собрания вступает в силу после Высочайшего его утверждения Государем Императором. До сего утверждения определить поручику Александру Олексину содержание на гарнизонной гауптвахте.
Вот и все. Крест на военной карьере. Но я о себе не думал. Я думал о бригадире своем и о словах Семена Семеновича Аристова, полкового врача: "Ему покой нужен. Полный покой".
Шум поднялся среди господ офицеров. Все громко говорили, что приговор сей неоправданно суров, а вернувшийся княжич Лешка Фатеев пытался собирать подписи однополчан под петицией Государю. Но тут вошел караул, и я был препровожден на гауптвахту. Правда, в карете, а не пешком через весь город Псков.
Как уж там себя чувствовал, сами представьте. Представьте, что вы только что услышали смертный приговор собственному отцу с отсрочкой казни на неопределенный, но очень небольшой срок.
И все же внутренне не верил я, что Государь может утвердить такое постановление полкового офицерского собрания. Полагал, что командиры полковые со страху рубанули по самому высшему разряду в надежде, что наверху отменят их решение, а усердие - запомнят. Для России подобные случаи уж давно и не случаи, а - норма. Перестараться куда как безопаснее, нежели недостараться: этот закон неписаный не только среди чиновников популярен весьма, но и всюду, где приходится самим решения принимать. За перегиб у нас журят с улыбкой, за недогиб - с отмашкой бьют.
Так думал я о своей судьбе: человек и за былиночку хватается, когда в пропасть летит. Так что особо беспокоиться у меня причин вроде как бы и не существовало: я их судорожно надеждой драпировал. А вот за батюшку - были, и я о нем куда больше тогда думал, чем о себе самом.
Но порядку не изменил ни разу. Подъем с зарею, молитва, версты, бритье...
Не помню уж, сколько дней так прошло - мало, очень мало! Только однажды распахнулась дверь темницы моей, и вошли судьи мои во главе с командиром полка. А за ними - и наш псковской губернатор. И сердце у меня оборвалось: неужто с батюшкой что?..
Слава Богу, нет!..
- Батюшка ваш чувствует себя неплохо, - торопливо сказал командир полка, лицо мое увидев.
А заместитель его тотчас же добавил, что меня в Москву отправляют, поскольку именно там формируются команды в действующую на Кавказе армию.
Стало быть, убеждены были, что Государь их решения не отменит. Заранее убеждены!
- Так что мы, так сказать, попрощаться зашли, - пояснил секретарь суда.
Хотел я на прощанье от всей души послать их... Покуда не солдат еще. И рот уж раскрыл, да не успел. Губернатор перебил, какую-то бумагу достав:
- Александр Ильич, ко мне документ поступил, вполне официально заверенный, из коего следует, что даруете вы полную свободу своему человеку Савве Игнатову. Вы подтверждаете это?
- Да.
Только и смог из себя выдавить.
- Я так и подумал, а потому и вольную ему оформил, как положено. Извольте подписать.
Я подписал. Полную волю молочному брату. Клиту моему.
- Прощайте, Олексин. Дай вам Бог...
Господа офицеры честь мне отдали, губернатор обнял, и все удалились друг за другом гуськом.
И тотчас же в открытую дверь вошел молоденький прапорщик:
- Приказано доставить вас в Москву.
Свеча двенадцатая
В первопрестольную мы с прапорщиком ехали в кибитке, которую губернатор мне предоставил. Я больше молчал, прапорщик трещал, а кучер кнутом щелкал да лошадь кучерскими словами подбадривал. Так и прибыли на московскую гауптвахту. Не в каземат, а в охраняемую казарму, где сидели солдаты. И все - без амуниции.
А меня попросили только отстегнуть шпоры: устав, мол, требует. И разместили в огороженном закутке той же солдатской казармы. Там уже находились двое солдат, вытянувшихся при появлении дежурного офицера вместе со мною.
- Здесь вам надлежит ждать, когда соберется команда на Кавказ, - сказал дежурный и вышел.
А солдаты не садятся. Смотрят на меня во все глаза.
- Здорово, - говорю, - братцы. Теперь мы с вами - в одном строю, и я такой же рядовой, как и вы. Так что не вскакивайте.
Помолчали они, переглянулись. Потом старший спрашивает:
- За что же вас, ваше благородие?
- За дуэль, ребята, - не объяснять же им про "Андрея Шенье". - Так что зовите просто Александром Олексиным. Или - Александром Ильичом, если вам так удобнее.
Познакомились. Старший - Пров Сколышев - за то на Кавказ угодил, что сапоги казенные пропил. Служил в Москве, тихо и послушно служил, а тут земляк заявился да прямо с порога и брякнул:
- Дуньку твою барин на вывод продал.
- Сильно любил я ее, - рассказывал Пров. - И она меня жалела, ждать с солдатчины обещалась. Да не понравилась, видать, барину любовь наша. Меня - в солдаты, ее - неизвестно куда, неизвестно кому. Ну и запил я с горя черного. И казенное имущество на штоф горькой сменял.
