По случаю жары Вашингтон разрешил своим людям купания, но пришел в ужас, узнав, что они бегают голыми через Кембриджский мост, «по которому ходят прохожие и даже дамы из лучшего общества».
Проточной воды в лагере не было. И вообще он походил на что угодно, только не на военный городок. Вместо однообразных палаток здесь стояли самодельные хижины — из досок и парусины, некоторые — с каменными стенами, покрытыми торфом, другие — из кирпича, — третьи — из хвороста. Кое-где использовались плетеные, как корзинки, двери и окна. Исключение представляло собой расположение волонтеров из Род-Айленда под командованием Натанаэля Грина[23]: здесь стройными рядами стояли палатки — в точности такие, как у англичан. В довершение картины, в военном лагере, больше похожем на цыганский табор, шатались пьяные (в среднем каждый выпивал по бутылке рома в день, и генералы в этом отношении не были исключением), и в воздухе висела брань.
Можно себе представить, что испытывал во время своих ежедневных обходов Вашингтон, не терпевший пьянства и сквернословия. Хотя он считал, что «польза от умеренного употребления спиртного испытана всеми армиями и не вызывает сомнений», но всему должны быть границы! В письме брату Сэму Джордж признался, что его жизнь «соткана из раздражения и усталости».
Каждое утро после молитвы соответствующим полкам зачитывали новые приказы его превосходительства. Нарушителям грозило суровое наказание: их пороли, сажали на «деревянную кобылу»[24] или с позором прогоняли из лагеря. Одного солдата выпороли за «нарушение порядка во время общественного богослужения», другого — за дезертирство. Еще один получил 20 розог за то, что поднял руку на офицера, другой — 30 за то, что обругал начальника. За пьянство полагалось несколько дюжин розог.
В середине июля Вашингтон перебрался на Брэттл-стрит, сделав своей ставкой трехэтажный дом Джона Вассалла, богатого тори, бежавшего в осажденный Бостон под защиту британских штыков. Все его рабы остались в доме и прониклись духом свободы. Обходя свою новую резиденцию, Вашингтон наткнулся на негритенка Дарби Вассалла, раскачивавшегося на калитке. Генерал дружески предложил взять его на службу, но Дарби тут же спросил, какое жалованье он ему положит. Жалованье рабу? Вашингтон пошел своей дорогой. А Дарби потом всем рассказывал, что генерал «не тот человек, чтобы заставлять мальчишку работать даром».
Разумеется, Вашингтон знал, что даром ничего не достается. Первая крупная сумма, внесенная в его гроссбух, — 333,33 доллара — пошла на плату лазутчику, отправленному в Бостон «для сбора сведений о передвижениях и планах неприятеля». (Он бы и саперам заплатил не меньше, да только их не было.) Ставка главнокомандующего находилась в постоянном напряжении, ожидая возможной атаки британцев. Засыпали и просыпались с мыслью о том, что не сегодня завтра произойдет некое важное событие.
Вашингтона очень заботило, что его оборонительные укрепления сильно растянуты — их будет нелегко защищать. Но в довершение всех бед оказалось, что защищать их практически нечем! Сразу по приезде ему сказали, что на складе 308 бочонков пороха, и вот теперь бригадный генерал Джон Салливан «обрадовал» главнокомандующего, сообщив, что на самом деле бочонков всего 36, то есть каждый солдат сможет выстрелить не больше девяти раз. Эта новость просто ошеломила Вашингтона: он молчал с полчаса, не в силах вымолвить ни слова.
Главное — не подавать виду, что всё плохо. На людях генерал по-прежнему олицетворял собой спокойствие и уверенность и лишь в частных разговорах с теми, кому безгранично доверял, мог позволить себе «выпустить пар».
Нехватка пороха была секретом, которым Вашингтон поделился только со спикером массачусетской палаты представителей, скрыв его от депутатского корпуса. Он велел распускать слухи о том, что в его распоряжении имеется 1800 бочонков пороха (шпионы были повсюду). Между тем виргинские стрелки бездумно тратили драгоценные боеприпасы, паля дни напролет безо всякой цели. Вашингтон издал суровый приказ о недопустимости стрельбы в лагере, умолчав, однако, о его причине. Цепляясь за последнюю надежду, он одобрил план Род-Айленда отправить корабли в Карибское море, чтобы захватить пороховой склад на Бермудских островах: отчаянные предприятия часто приводят к успеху вследствие своей неожиданности. Однако оказалось, что генерал Гейдж из предосторожности уже вывез порох с Бермуд.
Конечно, Вашингтона это не обрадовало, но он просто пришел в ярость, когда узнал, что американские офицеры, захваченные в плен при Банкер-Хилле, брошены в тюрьму вместе с уголовниками. Он написал письмо Гейджу, требуя отнестись с должным уважением к боевым ранам и офицерскому рангу, пригрозив в противном случае отыграться на британских пленных. Два дня спустя пришел ответ: Гейдж признаёт только чины, пожалованные Его Величеством, и не различает американских пленных по рангу. Британский генерал свысока выговаривал зарвавшемуся американскому выскочке, ничего не смыслящему в политике. На следующий день Вашингтон позволил пленным британским офицерам свободно перемещаться по городу, если они дадут слово, что не попытаются бежать. Уведомив Гейджа в очередном послании, что к англичанам относятся с «мягкостью, как и положено между гражданами и братьями», он высказался начистоту:
«Вы заявляете, сэр, что не признаёте чинов иного происхождения, чем Ваш собственный. Я же не представляю себе более почетного звания, чем то, что порождено неподкупным выбором храброго и свободного народа — чистейшего источника и первопричины всей власти… На сем я прекращаю с Вами всякую переписку, возможно, навсегда. Если Ваши офицеры, наши пленники, встречают с моей стороны иное обращение, нежели то, какое я желал бы проявить к ним, и они, и Вы будете помнить о том, что было тому причиной».
Пока же Вашингтон бился как рыба об лед, пытаясь справиться с «храбрым и свободным народом». «Я думаю, что солдаты сражались бы очень хорошо (если бы имели хороших командиров), однако это невероятно грязные и неприятные люди», — писал он кузену Лунду. Эти наследники пуритан — жадные, самодовольные лицемеры, поклоняющиеся только деньгам. Кроме того, низшие классы крайне глупы, а новоанглийские солдаты настолько беспечны, что не почувствуют опасности, «пока вражеский штык не воткнется им в грудь», сокрушался генерал в письме Ричарду Генри Ли.
Его тревога не была беспочвенной. На последней неделе июля в Лондон дошла весть о сражении при Банкер-Хилле. «Отступать нельзя, — заявил король лорду Норту. — Я знаю, что исполняю свой долг, и потому никогда не пойду на попятную». Норт предложил считать происходящее в Америке уже не бунтом, а «иноземной войной», а на войне, как известно, все средства хороши.
