Листаю — и не верю своим глазам. Библия густо исчерчена карандашом, как делают тогда, когда тщательно изучают книгу и подчеркивают в ней самые главные мысли. После каждого раздела — пометка: «Сиди Бишр, 16.11.1921», «Сиди Бишр, 19.11.1921» — и так до 17 мая 1922 года — дня, когда обитатели «русского лагеря», не сумевшие адаптироваться в Египте, были вывезены в Болгарию и Сербию.
Кто же читал эту библию с карандашом в руке? Отец Татьяны Николаевны? Или ее мама? А может, кто-то из друзей черпал в Библии духовные силы в трудные первые месяцы эмиграции? Между страницами 554 и 555 — новый сюрприз. Засушенный цветок. Не узнать его с первого взгляда невозможно — это анютины глазки. Но ведь цветок этот не растет в Египте! Привезен из России? Наверно! И бережно храним в книге, как частичка Родины…
На полях Библии — заметки ее владельца. Краткие, выражающие его отношение к тексту: «Хорошо!», «Важно!» Иной раз и «Непонятно». Одна пометка особенно привлекла мое внимание. «Рус.!» — три раза повторяется подряд там, где речь идет об обрушившемся на еврейский народ гневе Божьем: «…язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды, дети просят хлеба, и никто не подает им. Евшие сладкое истлевают на улицах; воспитанные на багрянице жмутся к навозу. Князья ее были в ней чище снега, белее молока; они были телом краше коралла, вид их был, как сапфир; а теперь темнее всего черного лица их; не узнают их на улицах; кожа их прилипла к костям их, стала суха, как дерево… Руки мягкосердых женщин варили детей своих, чтоб они были для них пищею во время гибели дщери народа моего… ВСЕ ЭТО — за грехи лжепророков его, за беззакония священников его, которые среди него проливали кровь праведников…» (Плач Иеремии, 4, 4–15).
«Рус.!» — три раза подряд. Видно, так и встала перед глазами читателя покинутая им недавно Россия, с голодом и разрухой Гражданской войны, отринутая Богом за грехи лжепророков ее — царей, за беззакония священников ее…
Да, необычная оказалась Библия. Свидетельница бурных событий, спутница беженца, хранительница засушенного цветка — посланца далекой и почти недосягаемой Родины…
На другой день вновь звоню Стрекаловской. Представляюсь, объясняю, почему ищу встречи с ней. Антонина Николаевна назначает мне день и час, дает адрес.
И вот я еду в Маади, тихий окраинный район Каира, выходящий лицом к Нилу, приют зажиточных египтян и иностранных дипломатов. Маади я знаю плохо, бывал там редко и потому выезжаю с запасом, чтобы не опоздать, изучив предварительно этот район по справочнику каирских улиц. К некоторому своему удивлению, сразу же нахожу и улицу № 6 — как в Нью-Йорке, многие улицы Маади не имеют названий, только номера — и нужный дом, старый, четырехэтажный, окруженный зеленью. Привратник-баваб провожает меня на самый верх. Звонит в квартиру слева от лестницы.
К двери долго не подходят — может, потому, что я пришел на четверть часа раньше. Открывает интересная пожилая женщина, почти старушка, невысокого роста, сухощавая — такой и положено быть бывшей балерине.
— Пожалуйста, проходите, — приглашает она меня во внутрь.
Из гостиной доносится не очень солидный лай, на меня бросается пекинес — маленькая собачка с приплюснутым носом, но схватить меня за штанину ей не удается, мешает длинная веревка, которой она привязана к ножке дивана.
— А почему собака на привязи? — спрашиваю я.
— Чтобы не гоняла кошку, — объясняет хозяйка. Тут я замечаю еще и кошку — крупную, черно-коричневую, пушистую. — Кошка не моя. Подруга уехала отдыхать и оставила ее на время мне.
Мы усаживаемся в гостиной, поближе к раскрытому окну. Антонина Николаевна угощает меня лимонадом и печеньем. Не кофе, как египтяне. Старые привычки живучи!
— Давно ли в Египте? — спрашиваю я.
— Мы переехали в Каир с мамой и сестрой в конце 30-х годов, перед самой мировой войной. Сначала приезжали сюда как туристы, и нам здесь понравилось.
— А до Египта?
— После революции переехали в Эстонию, в Таллин. Эстония тогда получила независимость от России, но там было много русских. Родилась же я в Пскове. России не помню совсем, слишком маленькая была. Росла и училась в Эстонии. Папа — моя девичья фамилия Федорова — был военным инженером. В начале 30-х годов друзья посоветовали ему переехать в Париж, обещали содействие с работой. Он поехал туда посмотреть, неожиданно заболел и там и умер. Но через некоторое время мы все-таки перебрались из Таллина в Париж, а уже оттуда — в Каир.
— Мне говорили, что вы — балерина.
— Да, в Париже я окончила балетную школу. Когда приехала в Каир, немного танцевала сама, но в основном занималась тем, что учила балету других. Открыла собственную школу. Сначала — в помещении Школы модных танцев на площади Антикхана, а затем — в Русском клубе на улице Имад эд-Дин. Сестра же давала уроки французского. Она меня на два года старше, живет в Ливане.
— В Ливане? — оживляюсь я. — Ведь я два года работал в этой стране!
— Да, в Бейруте. Ее мужа зовут Павел Королев.
— Не может быть! Лет десять назад я был знаком с Королевым. Это ведь тот самый, что рисовал ливанские деньги и марки?
— Ну да! Сейчас-то он работает уже мало — возраст почтенный, 95 лет.
Ну надо же, как тесен мир! Блестящий график, один из самых уважаемых граждан Ливана, Павел Королев охотно поддерживал связи с родиной, с советским посольством в Бейруте. И его любили наши дипломаты и журналисты, всегда приглашали на приемы. В 50-е годы он даже решился на трудный шаг — вернуться домой, в Ленинград. Но пробыл там недолго. Врачи решительно заявили, что тамошний климат губителен для него. И супруги Королевы вновь оказались в Бейруте.
— Антонина Николаевна, расскажите, пожалуйста, о семье Стрекаловских, — прошу я.
— Мадам Стрекадовской я стала в 1944 году, — отвечает хозяйка. — С мужем, Николаем, мы прожили одиннадцать лет. Потом я развелась с ним. Детей у нас не было. Николай занимался тем, что во время редких и сложных операций в госпитале Каср аль-Айни быстро зарисовывал все, что делал хирург. Потом его рисунки включали в учебники по хирургии. Сейчас такой профессии уже нет, — улыбается Стрекаловская, — все фотографируют машины. А тогда она была просто необходима, и мужа очень ценили. Через год после нашего развода, доработав до пенсии, Николай уехал в Америку, к старшему брату, Всеволоду, и я потеряла его из виду.
— Но ведь Всеволод тоже одно время жил в Египте?
— Да, жил, но уехал еще в конце 30-х годов. С ним произошла такая история. Всеволод, как и Николай, зарабатывал, так сказать, практическим рисованием. Только не на медицинскую, а на историческую тему. Например, для музеев. Приглашали его и археологические экспедиции. В одной из таких экспедиций Всеволод познакомился с американкой и влюбился в нее. Он развелся со своей русской женой и уехал за американкой в Америку. А там она развелась со своим мужем, и они поженились. Видела его я всего раза два-три, когда он приезжал в Каир навестить своих родителей.
