В эти месяцы мы поняли не только, что немцы в Москве не будут, не только, что выданных продуктов не хватит надолго. Мы поняли главное — поняли всем существом, что без постоянного напряжения, без каждосуточного упорного труда, без этих мешков с песком и бочек с водой, без отчаянной борьбы за целость каждого дома, за его спасение от зажигалок (с фугасками уж какая борьба!) нам не выжить, не выстоять всем.
В истфаковской команде ПВО эта жестокая необходимость объединяла людей очень разных, связанных поначалу только принадлежностью к одной альма матер, и тут стала общей наша судьба: мы дружно делали общее дело, не думая тогда, что своим потом, а некоторые — и кровью заслужим медали «За оборону Москвы».
В декабре наши войска несколько потеснили немцев, и налеты стали не так часты и жестоки: видимо, фашистам тоже приходилось напрягать все силы.
В этой-то обстановке наступил новый, 1942 год. Мы решили, что встречать его соберемся на истфаке все: дежурные, поддежурные и свободные от дежурства. Доберемся, как сможем, принесем, что сумеем. И был царский пир: немного печеной картошки, немного кислой капусты и (трудно поверить!) даже бутылка настоящего французского шампанского!
Ее принесла наша новая знакомая — студентка III курса Ляля Гурари, небольшого роста, миловидная брюнетка (некоторые говорили, что именно такой представляют мопассановскую Пышку[108]) с мелодичным голосом, нежной душой и, как оказалось, с трагической судьбой. Об этом мы узнали как раз из-за той самой бутылки. Девочка осталась в осажденном городе со своей старой няней: отца и мать посадили перед самой войной, братья были кто на фронте, кто в эвакуации. Когда-то у них был очень благополучный дом — большая квартира на Мещанской, широкая по тем временам жизнь и вот даже настоящее французское шампанское. Балованная младшая дочь осталась фактически нищей и беспризорной — никого у нее в целом мире не было, кроме няни, о которой надо было заботиться. И теперь еще, кроме нашей команды.
Нужды нет говорить, что шампанское, как оказалось, совершенно выдохлось (не знаю, сколько в точности пролежала та бутылка). Мы с воодушевлением выпили эту водичку за победу. За победу, в которой были совершенно уверены, хоть враг был еще совсем недалеко от Москвы, от нас.
И не успели еще отзвучать в репродукторе удары кремлевских часов, как мы услышали голос Левитана, торжественный и радостный. Надо отдать справедливость руководителям радиовещания — они сумели подобрать для важных сообщений диктора, обладавшего не только сильным, красивым голосом, но и редким богатством интонаций: уже по звучанию первых слов чувствовалось, хорошая или плохая будет весть. На этот раз Левитан огласил сообщение об освобождении Ростова-на-Дону, а через минуту-другую — и об освобождении Калуги (впервые за несколько лет прозвучало старое название этого города — незадолго до войны Калугу переименовали в Циолковск). Можно представить нашу радость: и тут, вблизи от Москвы, и на далеком юге враг терпит поражения!
Наверное, немцам приходилось солоно: в эту ночь даже не было обычного налета, и мы просидели ее в теплой комнате, предаваясь воспоминаниям — конечно, о мирном времени, казавшемся таким далеким, хоть отделяло нас от него каких-то полгода, таким светлым и милым. И крепла вера, что наступит еще такое время (хоть, кажется, никто и не думал, что скоро), что вернутся наши близкие, что будет у нас «в шесть часов вечера после войны»[109]. И не казалось уж таким трудным наступавшее суровое военное завтра.
Москва — Мозжинка — Ленинград, январь — март — июль 1977 г.
Университетская библиотека
Проходя мимо этого здания, я и сейчас испытываю нежность. Оно не так красиво, как было до войны, но в порядке. В полном порядке. Я представляю себе каждый его уголок — каждый ярус книгохранилища, каждый отсек подвала, каждый закуток чердака. Особенно — подвала и чердака, ведь именно с них началось мое знакомство с этим домом.
Впрочем, конечно, не с них. Студентом я очень любил заниматься в громадном круглом читальном зале. Архитектор так устроил его свод, что снизу он казался бесконечным, как свод неба. Взгляд не находил потолка, а только сгущающиеся сумерки наверху: верхнего света тут не было. Днем зал освещали огромные окна, вечером — низкие лампы на столах с ящичками-полочками для книг. А этажом ниже такой же зал, но с четким, красиво отделанным потолком, опирающимся в центре на одну колонну. Здесь — каталоги, рыться в которых почти так же приятно, как и читать книги. Снаружи всю эту таинственную прелесть увенчивал изящный параболический купол, придававший всему зданию и строгий, и щегольской вид. Так он и выглядит на нашей выпускной фотографии.
Но 28 октября 1941 года какой-то немецкий ас прорвался-таки среди бела дня через нашу противовоздушную оборону и сбросил с удивительной точностью три бомбы: одну — на здание ЦК, что на Старой площади, другую — на Большой театр, третью — на университет. Эта упала как раз в центр парадного дворика нового здания — перед памятником Ломоносову. Взрыв был огромной силы, и даже у нас на истфаке — метров за триста, позади трех рядов домов, не осталось ни стекла целого, повыбило перегородки, сорвало штукатурку.
Едва справившись со светомаскировкой, бегу после отбоя тревоги к Аудиторному корпусу. Воронка от бомбы сравнительно небольшая — тем хуже для окружающих зданий. Бюст Ломоносова лежит на земле, устремив в серое октябрьское небо спокойно-недоумевающий взор. Крыша Манежа вздыбилась лохмотьями. На Аудиторном корпусе какой-то дикий переплет изуродованных металлоконструкций. Купол библиотеки сбило набок, как котелок старого, подгулявшего щеголя. Зияют провалы окон и дверей.
Лицо Даниила Александровича Транковского, обычно похожего на большую, умную, чуть ироничную, очень породистую легавую собаку, искажено болью.
— Ведь что делают, мерзавцы! Нет, всем командам объектов оставаться на своих местах. Здесь уже работают аварийщики. Кто знает, не преподнесет ли немец еще какого сюрприза!
Тогда я еще не знал, что я-то не останусь на своем месте и много месяцев проведу именно тут, в библиотеке.
А случилось это вот как. В ноябре — декабре продолжалась эвакуация университета. Оставляли очень мало людей. Моя приятельница Кира Татаринова, начальник смены на нашем объекте, оставшаяся со старой матерью, боялась, что ее сократят и не будет даже той основы существования, которую давала работа в команде ПВО.
В молодые годы решения принимаются легко.
— Кира, я скажу в ректорате, что согласен ехать в Ашхабад, а вас чтобы назначили начальником объекта вместо меня. Потом не поеду, конечно. Пожарником-то меня уж возьмут!
