К тому моменту, когда обоз «дотащился» до места назначения и Каллисфен вновь встречается с Александром Великим, «яд лести проник в душу» юного завоевателя и уже «отравил добрые его склонности». Теперь к порочным царским любимцам присоединяются «жрецы» храма Юпитера, «подлой лестью» они окончательно «помрачили рассудок государя», тот объявляет себя богом и начинает «проповедовать странные басни о своем происхождении». Окружающие Александра воины и придворные (в отличие от нарисованной Стародумом счастливой эпохи Петра Великого, когда все «придворные были воины», во время Александра преобладали полководцы, «которые гораздо лучше знали хитрости придворные, а не военные») охотно поддерживают царя в его заблуждении и почитают его как небожителя. Лишь пылкий Каллисфен исполняет свой долг философа, без колебаний обрушивается на смущенного, краснеющего и запинающегося Александра и вопреки новым придворным правилам «уклоняется от приношения жертвы ученику друга своего Аристотеля». Мудрый Каллисфен понимает, что призвавший его «сильный монарх» уже не «сохраняет добродетель», и, рискуя вызвать гнев переменившегося правителя, готовится «употребить против него всю строгость, каковою философия на исправление смертных ополчается».
В последнем акте представленной Фонвизиным исторической драмы Каллисфен «страдает за истину», называет «спившегося с кругу» «земного бога» недостойным имени человека чудовищем и в ожидании мучительной смерти на плахе умирает в темнице. Премудрый Аристотель, судя по всему, своему венценосному ученику Александру в полной мере не доверяет, на вопрос отправленного на смерть Каллисфена, «может ли истина свободно изъясняться» «при дворе царя, коего самовластие ничем не ограничено», отвечает вопросом «неужели гонения страшишься?» и не оспаривает его благородного намерения «вкусить смерть за истину». К произошедшему с Каллисфеном он относится философски и, нисколько не сокрушаясь о гибели погубленного им друга, сопровождает его предсмертное письмо характерной «отметкой»: «При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дня сделать может». Эту точку зрения Фонвизин разделяет в полной мере и, по всей вероятности, сам мечтает о роли защитника истины, философа, подобного Каллисфену, бичующего порок и прославляющего добродетель.
Примечательно, что свои гневные эскапады собеседник Александра Великого произносит тем же тоном, что и его «творец» Фонвизин в пропанинском «Рассуждении о непременных государственных законах»: оба выражаются прямо, резко и эмоционально. Другое дело, что, в отличие от Каллисфена, Фонвизину роль царского советника при дворе не предлагали никогда, и «сатиры смелому властелину» приходится довольствоваться шутливо-почтительной полемикой с российской Минервой в ее журнале «Собеседник любителей российского слова».
В 1786 году Фонвизину уже не до публичных диспутов с императрицей: здоровье его расстроено до крайности, врачи настоятельно рекомендуют предпринять новое путешествие за границу и продолжить лечение на водах, Фонвизины к их мнению прислушиваются и вновь собираются в дорогу. Всезнающий Клостерман вспоминает, что «в марте 1786 года приехала к нам в Петербург супруга Фонвизина для предварительных распоряжений относительно заграничной поездки. Я постарался елико возможно привести дела в порядок, достал все нужное и в мае поехал с нею вместе в Москву, где и оставался до их выезда». В промежутке между этими событиями ожидающему возвращения жены Фонвизину становится известно, что Екатерина Ивановна, по сведениям П. А. Вяземского, имеющая некоторые основания «быть им недовольною», жалуется на мужа всем петербургским знакомым и даже намеревается просить императрицу о разводе. Огорченный до крайности, Фонвизин пишет неизвестному нам «одному приятелю своему» (так его называет Вяземский), что «вчера узнав о сем, я почти совсем стал без языка». Однако из ответного письма, на которое ссылается тот же Вяземский, Фонвизин узнает, что слухи эти безосновательны, Екатерина Ивановна ему по-прежнему верна, уже купила дорожную карету и собирается обратно в Москву. Обстоятельства этого происшествия известны мало: были ли толки о намерении Екатерины Ивановны совершенно беспочвенными, не всегда осведомленный биограф Фонвизина не уточняет.
Перед самой поездкой, 3 июня 1786 года, Фонвизин составляет завещание, в котором объявляет, что «находится» «теперь в жестокой параличной болезни», но «сохраняет — Богу благодарение — прежний смысл и память» и в присутствии «благодетеля душеприказчика» Петра Ивановича Панина, а также пяти свидетелей, среди которых фигурируют его старые знакомые — вице-канцлер князь А. М. Голицын и дипломат А. М. Обресков, «завещевает, утверждает и просит» «привести… ко указному и твердому во всем исполнению» перечисленные в духовной «пункты». В соответствии с этим документом единственной наследницей всего движимого и недвижимого имущества Фонвизина становилась Екатерина Ивановна, по утверждению завещателя, на протяжении всех двенадцати лет законного супружества сохранявшая к нему «совершенно-искреннюю любовь и доверенность» и тем самым «обязавшая» его «вечною к себе благодарностию и признанием». В распоряжении Екатерины Ивановны оставалась «заведенная» Фонвизиным и «отправляемая ныне» «доказавшим свою честность, рачение и разумение» Клостерманом «коммерция вещами, до художеств принадлежащими»; брату же Павлу Ивановичу были отписаны лишь находящиеся в библиотеке Фонвизина книги на немецком языке. Правда, несмотря на все старания супруга, богатой наследницей Екатерина Ивановна стать не могла: от причитающегося после смерти отца наследства Фонвизин отказался, тяжба с арендатором бароном Медемом обещала затянуться (и в самом деле затянулась) на долгие годы, деньги, составлявшие женино приданое, были практически истрачены, адом на Галерной — заложен. Даже «прибыток» от «коммерции» должен стать собственностью вдовы Фонвизина лишь после того, как будут заплачены все долги (а что «Фонвизин за границей и живучи больной в Москве наделал новых долгов», Клостерман отмечает особо). Суммы же эти могли оказаться столь крупными, что в завещании была предусмотрена возможность отказа от наследства: в специальном дополнении к духовной об этом говорится: «Буде по смерти моей останется на мне столько долгов, что жена моя лучше захочет отказаться от наследства, нежели иметь хлопоты с моими кредиторами, то в таком случае сим завещаваю платить ей из доходов моих по тысяче по осьмисот рублей на год, т. е. указные проценты с 30 000 р., кои могут быть почитаемы в остатке от ее движимого имущества. Для лучшей верности оставляю я у душеприказчика моего на сию сумму вексель, который по ее требованию должен быть заплачен, хотя с продажею потребной части из деревень моих». Итак, попытавшись обеспечить будущее супруги, Фонвизин отправляется в новое заграничное путешествие, на этот раз в Вену и Карлсбад. «В июне, — продолжает свой рассказ Клостерман, — больной с супругою уехали с прислугою, состоявшею из девушки итальянки Теодоры, которую госпожа Фонвизина принаняла в Риме, из немца-камердинера и русского крепостного слуги. Они направились в Вену на Смоленск, Вильну, Краков и т. д., а я уехал в Петербург».
