Когда он возвращался из дворца регента в свою резиденцию, толпа забросала камнями его карету. На следующий день была атакована карета, в которой сидели его жена и дочь. В отчаянии Ло решил покинуть Францию. По воспоминаниям современников, во время своей последней беседы с регентом он сказал: «Я признаю, что совершил много ошибок, я совершил их, потому что я человек, а людям свойственно ошибаться; но я заявляю вам со всей серьёзностью, что ни одна из них не была продиктована безнравственными или бесчестными мотивами и что ничего подобного нельзя обнаружить ни в одном моем деянии».
Регент обеспечил ему безопасный выезд из страны.
Все его бумаги были вложены в земельную собственность во Франции, дворцы и поместья конфискованы решением парламента, поэтому он уезжал нищим. Регент готов был выдать ему любую озвученную сумму — Ло отказался от этой милости. Этот благородный поступок свидетельствует, что он не был бесчестным мошенником, а искренне стремился найти ключ к росту общественного богатства.
С собой из Франции Ло увез только карманные деньги и алмаз стоимостью пять-шесть тысяч ливров. Этот небольшой капитал позволил ему вернуться к игре, в которой Фортуна обычно была к нему благосклонна. В 1723 году, после смерти герцога Орлеанского, Людовик XV назначил Ло пенсию в 12 тысяч ливров, но вновь привлечь отставного финансиста к делам не решился.
В 1725 году английское министерство юстиции даровало ему прощение за убийство Уилсона, и он смог вернуться в Лондон. Ло прожил в Англии четыре года, а затем перебрался в Венецию, где и умер от пневмонии в 1729 году, в возрасте 58 лет.
Крах его финансового эксперимента привёл к тому, что Адам Смит напрочь отвергнул капиталотворческую концепцию кредита. Кажется, нашей эпохе тоже есть что сказать по этому поводу.
P. S.
Весной 1790 года Н. М. Карамзин гулял по Парижу в сопровождении некоего аббата Н***, который сетовал: «Вы опоздали приехать в Париж… Жан Ла несчастной выдумкою банка погубил и богатство, и любезность парижских жителей, превратив наших забавных маркизов в торгашей и ростовщиков; где прежде раздроблялись (разбирались, обсуждались. — С. Ц.) все тонкости общественного ума, где все сокровища, все оттенки французского языка истощались в приятных шутках, в острых словах, там заговорили… о цене банковых ассигнаций, и домы, в которых собиралось лучшее общество, сделались биржами. Обстоятельства переменились — Жан Ла бежал в Италию, — но истинная французская весёлость была уже с того времени редким явлением в парижских собраниях».
Последний викинг
Вольтер называл Карла XII самым удивительным из людей.
Я согласен с этим утверждением, хотя вкладываю в него другой смысл, чем французский писатель. На мой взгляд, венценосный шведский бродяга удивителен тем, что он сознательно пытался воскресить в христианском мире XVIII века — века просвещённого абсолютизма, Ньютона, энциклопедистов — традиции и обычаи своих древних предков. Подобно древним конунгам, которые шли в поход, не зная путей и не считая врагов, Карл слепо вверял себя своей судьбе, не заботясь ни о чём, кроме чести воина. Он намеренно воскрешал древний обычай войны, благодаря чему его походы приобрели черты легендарных странствий северных дружин по пути «из варяг в греки».
Военное предание было в Швеции сильно, как нигде в Европе. Только благодаря войнам страна приобрела то значение, которое она имела к началу XVIII века, и только войнами его можно было сохранить.
Карл рос в атмосфере героических преданий. Он с детства увлекался чтением саг. Саги оказали сильное влияние на его воображение. Семилетний Карл уже выражал желание поручить царствование брату, пока он сам будет странствовать с дружиной по свету. Эта страсть не угасла и с возрастом. Перед Полтавским сражением, когда раненому в ногу королю пришлось несколько дней пролежать в постели, он, чтобы развлечься, заставлял своего слугу, Гультмана, садиться рядом и рассказывать саги и истории о рыцарях. Гультман отметил в дневнике, что Карлу особенно понравилась сага о Роларе Гетриксоне — «как этот богатырь одолел русского волшебника на острове Ретузари (где ныне расположен Кронштадт. — С. Ц.) и завоевал всю Россию и Данию, так что имя его почиталось и прославлялось на всем севере». Правда, в отличие от Ролара, Карл «русского волшебника» не одолел…
Конечно, редкий мальчишка не грезит о приключениях и подвигах, но у Карла это не было простой игрой воображения. Уже в детстве он начал вести соответствующий образ жизни: в четыре года сел на маленькую лошадку, чтобы присутствовать на манёврах войск; в двенадцать лет с восторгом писал о наслаждении скакать на королевских лошадях. В семилетнем возрасте он застрелил первую лису на охоте; в одиннадцать лет — первого медведя. Причём в охоте Карл искал не добычи, а славы, как и полагалось викингу. Повзрослев, он не удовлетворился существующими охотничьими правилами, а издал указ, чтобы на королевских охотах ходили на медведя только с копьём или ножом (как древние витязи) и сам проделывал это множество раз.
Но и этот способ охоты король нашёл недостаточно рыцарственным и чересчур выгодным для охотника — и стал ходить на медведя с вилами и дубинкой. Он опрокидывал зверя вилами, а товарищи затягивали петлей задние лапы. Особенно прославилась охота в Кунгеёре, на которой восемнадцатилетний Карл оглушил бросившегося на него медведя такими мощными ударами дубинки, что косолапого привезли в санях в обморочном состоянии.
Подобные забавы не были случайны — в них видно сознательное подражание обычаям викингов:
Уже Фритиоф ходит на ловитву; В глуши лесной, не трепеща, Вступает он с медведем в битву, И без коня, и без меча. Грудь с грудью бьются; но со славой Смельчак, хоть ранен, прочь идёт… [44]
Это разительное сходство становится ещё заметнее при взгляде на ближайшее окружение шведского короля. Прежде всего, помимо гвардии, мы видим рядом с ним особый отряд драбантов, который по-русски можно назвать не иначе, как «дружиной». Численность драбантов в начале походов Карла достигала 150 человек. Их набирали из самых храбрых офицеров армии, которые считались
