всякій изъ тѣхъ русскихъ, кто въ последние годы, знакомится со свѣтскимъ Парижемъ, знаетъ, что вечера съ литературно-артистическимъ оттѣнкомъ превратились давнымъ давно въ какіе-то безплатные кафе-шантаны, гдѣ васъ угощаютъ и настоящими и поддѣльными знаменитостями въ разныхъ родахъ. И вы находите вездѣ биткомъ набитые салоны, гдѣ немыслимъ никакой разговоръ, а происходитъ только томительная толкотня и слушаніе декламаціи, пѣнія или игры. To, что называется «lе tout paris» сдѣлалось, быть можетъ, гораздо податливѣе на литературу, чѣмъ было въ концѣ второй имперіи, но эта литературность скорѣе — реклама, пища для непомѣрной суетности и тщеславія разныхъ parvenus, которые изъ кожи лѣзутъ, чтобы быть «fin do sièclo». И только въ тихихъ гостиныхъ, на обоихъ берегахъ Сены, больше у пожилыхъ людей, вы найдете умную и тонкую бесѣду и сочувственное пониманіе того, что даровито и дѣйствительно ново, и хорошій тонъ, свободный отъ выходокъ модничанья. Писатели: стихотворцы, драматурги, романисты — поднялись в цене, во всѣхъ смыслахъ, въ свѣтскихъ сферахъ; по идеи и литературные вкусы вырабатываются чаше не на правомъ, а на лѣвомъ берегу Сены, на тѣхъ сборищахъ молодежи и курсахъ, гдѣ мы въ одной изъ предыдущихъ главъ побывали вмѣстѣ съ читателемъ.
Прошлаго вернуть нельзя, но еслибъ я отправлялся въ Англію впервые, десятью или пятнадцатью годами позднѣе, я бы, конечно, гораздо болѣе отдался интересу къ ея литературному движенію, чѣмъ это было въ первое мое посѣщеніе въ 1867 г. и даже въ тотъ полный лондонскій «season», какой я провелъ годъ спустя. Тогда я долженъ былъ, по обязанности корреспондента, слѣдить гораздо усерднѣе за политическимъ и общественнымъ движеніемъ и за тѣмъ, чѣмъ жила столичная публика. Міръ научно-философскихъ идей привлекалъ меня въ свою очередь сильнѣе, чѣмъ чисто литературная сфера. Но я, конечно, не былъ къ ней равнодушенъ и одно изъ первыхъ моихъ личныхъ знакомствъ было съ авторомъ «Адама Бида» — съ Джоржъ Эліотъ, тогдашней подругой Люиса. Ея салонъ былъ, въ то же самое врсмя, центромъ, гдѣ собирались почти всѣ лондонские позитивисты и лѣваго, и праваго лагеря. Она сама подъ конецъ жизни, стала сторонницей такъ называемаго религіознаго позитивизма. Чета Люисовъ жила въ пригородной мѣстности Лондона, въ красивомъ коттеджѣ, посреди сада. У нихъ собирались, сколько помню, разъ въ недѣлю. Изъ дамъ пріѣзжали конечно тѣ, кто стоялъ повыше обыкновенныхъ предразсудковъ. И Люиса, и Джоржъ Эліотъ считали въ респектабельномъ обществѣ вольнодумцами. Многимъ было извѣстно, что знаменитая романистка— невѣнчанная жена Люиса. Въ 1868 г. она была уже не молодая женщина и смотрѣла очень похоже на тотъ типъ англичанки, какой попадался у насъ въ Россіи, всего чаще среди гувернантокъ: такое же худощавое, некрасивое лицо, съ выдающимся ртомъ, такіе же локоны на ушахъ и такая же манера одѣваться. Держала она себя, и какъ хозяйка гостиной, очень скромно, почти застѣнчиво, говорила тихимъ голосомъ; могла довольно свободно объясняться и по-французски. He зная кто она и какое у ней литературное имя — весьма трудно было предположить, что имѣешь дѣло съ такимъ умомъ и талантомъ. Въ этомъ смыслѣ Джоржъ Элiотъ представляла собою рѣзкій контрастъ съ писательницами разныхъ странъ и эпохъ, съ какими мнѣ приводилось сталкиваться. Едва ли не одну только Жоржъ Зандъ, судя по тому, что я про нее слышалъ и читалъ, можно было поставить на ряду съ Джоржемъ Эліотъ, по скромной манерѣ держать себя и отсутствию всякаго желания импонировать собою. Но Жоржъ Зандъ, по отзывамъ тѣхъ, кто ее знавалъ, почти всегда и у себя, и въ гостяхъ, слишкомъ стушевывалась, даже непрятію дѣйствовала молчаливостью. Джоржъ Эліотъ говорила гораздо больше и умѣла, направлять общій разговоръ — на то, что ее интересовало въ данную минуту. Тогда ея слава достигла высшаго предѣла, но самая личность ея оставалась въ тени, не дѣлалась предметомъ овацій и всеобщаго поклонения въ фешенебельныхъ кругахъ Лондона. Зато всѣ свободные мыслители въ особенности настоящіе позитивисты, собиравшиеся въ домѣ Люиса, выказывали ей высокое почтение, родъ культа; всего больше профессоръ Бисли, о которомъ я упоминалъ въ одной изъ предыдущихъ главъ. Диккенсъ былъ еще живъ, но въ сезонъ 1868 г. находился въ постоянныхъ разъѣздахъ и жилъ больше на континентѣ. Я объ этомъ постоянно жалѣлъ, тѣмъ болѣе, что я имѣлъ полную возможность поближе съ нимъ познакомиться. Его пріятелемъ, собутыльникомъ и товарищемъ по прожиганію жизни былъ въ то время французско-англійскій актеръ Фехтеръ, о которомъ я еще буду говорить въ главѣ о театрѣ. Къ этому Фехтеру я имѣлъ рекомендательное письмо изъ Парижа и часто съ нимъ видался и за кулисами того театра, гдѣ онъ игралъ каждый вечеръ, какъ разъ въ пьесѣ, передѣланной имъ, вмѣстѣ съ Диккенсомъ, изъ романа «No thoroughfare», и у него въ коттеджѣ, гдѣ я нѣсколько разъ обѣдалъ. Тамъ познакомился я съ родственникомъ Диккенса — плодовитымъ и популярнымъ и у насъ романистомъ Уильки Коллинзомъ. Онъ мнѣ показался уже сильно утомленнымъ; кажется, у него передъ тѣмъ былъ первый ударъ. Изъ крупныхъ поэтовъ еще жилъ и дѣйствовалъ тогда королевскій поэтъ-лауреатъ Тениссонъ, пожалованный впослѣдствіи въ лорды, Браунингъ и Суинборнъ. Въ области романа заявилъ уже себя такой замѣчательный беллетристъ, какъ Джоржъ Мередитъ; но о немъ тогда, т.-е. въ 1868 г. въ литературныхъ кружкахъ и въ гостиныхъ, куда я попадалъ, никто ничего не говорилъ; а заливала литературнокнижный рынокъ второстепенная беллетристика большею частью женскаго производства, безконечныя книжки трехъ-томныхъ «novels», такихъ писательницъ, какъ Брэддонъ, Уйда, Олифантъ и tutti quanti. Мнѣ приводилось въ моихъ корреспонденцияхъ высказываться довольно таки свободно противъ этой второстепенной поучительно-моральной беллетристики. И впослѣдствіи я нашелъ у Зола еще болѣе строгое отношеніе къ англійскому роману. Зола хватилъ черезъ край, что съ нимъ часто случалось, забывая, что въ общей эволюціи этой формы изящной литературы, англійскому роману принадлежитъ очень большая доля. Начиная съ восемнадцатаго столѣтія англійскіе романисты расширяли сферу реальнаго изображенія жизни, а въ половинѣ девятнадцатаго вѣка такіе таланты, какъ Диккенсъ и Тэккерей, совершенно законно, привлекали къ себѣ интересъ всего культурнаго міра, а у насъ сдѣлались, по крайней мѣрѣ. лѣтъ на десять, на двадцать, самыми главными любимцами болѣе серьезной публики. Но сторонники творчества, свободнаго отъ всякой тенденціи и утилитаризма, имѣли право и на Диккенса — смотреть съ большими оговорками. И въ немъ огромный темпераментъ и богатыя творческія способности почти постоянно служили только средствомъ, чтобы приводить читателя въ то настроеніе, какое нужно было романисту для его обличительныхъ темъ. Даже и въ Тэккереѣ—болѣе объективномъ изобразителѣ британскаго общества — тѣ, кто видѣлъ въ Флоберѣ высокій типъ романиста имѣли поводъ находить слишкомъ много сатирической примѣси съ накладываньемъ слишкомъ густыхъ красокъ, въ условномъ юмористическомъ освѣщеніи. Точно также
