1
Жюль Верн родился 8 февраля 1828 года в портовом городе Нанте.
Оригинальность писателя (если писатель оригинален) так или иначе всегда связана с местом его рождения. Особенные говоры, семейное окружение, соседи, пейзажи, домашние истории, даже быт. Поистине, если уж тебе привелось родиться в Гренландии, северные сияния и метели неизбывно будут вплетаться в твои мысли, где бы ты ни жил, ну а если тебе повезло родиться в пустыне, всю жизнь в твоей голове будут звенеть поющие барханы.
Для Жюля Верна таким определяющим моментом стало море.
Родители Жюля Верна перебрались в Нант из Парижа. В столице, на их несколько консервативный католический взгляд, слишком часто происходили революции. Дом они купили на острове Фейдо (улица Оливье де Клиссон, 4) — каменный, двухэтажный, просторный, с садом. Рядом — набережные с пришвартованными судами. Здесь продавали рыбу, разгружали соль из Геранды, отсюда уходили в море парусники. Предки со стороны матери — Софи Анриетты Верн, до замужества Аллот де ла Фюи (1801 —1887) — по семейным преданиям, вели свое начало от некоего шотландского стрелка, поступившего в 1462 году на службу в гвардию французского короля Людовика XI; по отцовской линии фамилию представляли в основном адвокаты. Впрочем, среди Вернов бывали и моряки. Мэтр Пьер Верн (1798—1871), несмотря на склонность к религиозной строгости, постоянной озабоченности и погруженности в дела, в общем-то, не чурался искусства: поощрял музыкальные увлечения жены, не пропускал спектаклей в местном театре, даже сам пописывал веселые стихи для семейных праздников — назидательные, но без фанатизма.
Твердые моральные устои.
Уверенное будущее.
Башмаки с подковками, синие чулки, цветные жилеты.
Булыжные мостовые. Набережные, скудно освещенные газовыми рожками.
«Это было время фонарей-рефлекторов, штрипок, национальной гвардии, сигар и огнива, заменявшего спички, — писал Жюль Верн в «Воспоминаниях детства и юности», заказанных ему бостонским журналом «Компаньонка»[7]. — Да! Да! Фосфорные спички появились уже при мне, как и пристегивающиеся воротнички, манжеты, почтовая бумага, почтовые марки, брюки с широкими штанинами, складывающиеся цилиндры, метрическая система, пароходики на Луаре (их называли "невзрывающимися", потому что они взлетали в воздух немного реже, чем другие им подобные). Омнибусы, железная дорога, трамваи, газ, электричество, телеграф, телефон, фонограф. Можно сказать, я принадлежу к поколению, жившему между двумя гениями — Стефенсоном и Эдисоном! («Воспоминания» Жюля Верна написаны в 80-х годах XIX века. — Г. П.). И продолжаю жить среди удивительных открытий, совершаемых прежде всего в Америке: необыкновенные гостиницы, машины для выпечки тартинок, движущиеся тротуары, газеты из слоеного теста, пропитанного шоколадными чернилами, — пожалуйста, читайте, потом можете съесть…»
В портовых городах всегда ощущается дыхание иного — далекого, огромного, таинственного, почти неизвестного мира. Множество самых невероятных событий происходит где-то за чудесной линией горизонта, мальчишки это понимают. Жюль в семье был старшим. За ним следовали — брат Поль (1829), сестры Анна (1836), Матильда (1839), Мари (1842).
В веселой родственной компании, в которую входили еще кузины Тронсон — Каролина и Мари, ровесницы Жюля и Поля, царили самые распрекрасные отношения. А в летнее время в доме мэтра Пьера Верна часто появлялся любимый всеми дядя Прюдан Аллот, брат матери. «Было время, дядя плавал и в Каракас, и в Порто-Габельо! Это его именем впоследствии я назвал одного из персонажей романа "Робур-завоеватель", — вспоминал Жюль Верн. — А Каракас находился где-то в далекой Америке, в той самой Америке, которой я уже тогда был очарован. И вот, лишенные возможности плавать по морям, как наш замечательный дядя Прюдан, брат Поль и я днями напропалую носились по окрестным лугам и лесам. У нас не было возможности карабкаться по вантам на мачты, зато мы лазали по деревьям: кто выше устроит гнездо! А еще много болтали, читали разные книжки, строили планы далеких путешествий, и ветер раскачивал над нами ветки, создавая иллюзию боковой и килевой качки…»
Иногда приезжал из Парижа еще один дядя — месье Франсиск де ла Селль де Шатобур — муж старшей сестры мадам Верн. Он был благодушен и доброжелателен. Именно он впоследствии ввел молодого Жюля в литературные и художественные салоны Парижа. Месье де Шатобур был человеком известным: ученик живописца Изабе, кузен знаменитого писателя Шатобриана. Благодаря его рисункам, пережившим время, мы и сейчас можем видеть кабинет мэтра Пьера Верна — с классическими картинами на стенах, с высоким дубовым бюро, с застекленными книжными шкафами. Хозяин кабинета сидит в кресле в небрежной позе: правая рука с каким-то документом легла на колено, левая заброшена за спинку стула. А вот и мадам Софи в своем будуаре — уютное кресло, резной туалетный столик. Всё по-домашнему.
«Сын парижанина и матери-бретонки, — вспоминал Жюль Верн, — я с детства жил посреди толкотни большого торгового города. Я так и вижу Луару, многочисленные рукава которой соединены перевязью мостов, вижу ее забитые грузами набережные, затененные густой листвой огромных вязов; двойная колея железной дороги и трамвайные линии еще не избороздили улицы. Корабли приютились у причалов в два-три ряда. Другие поднимаются вверх по реке или спускаются вниз. В то время не было пароходов; точнее — их было слишком мало, зато было множество грузных грузовых парусников. Огромные белые паруса приводили меня в восторг. Однажды я рискнул и перелез через фальшборт какого-то трехмачтового корабля, пришвартованного к причалу. Вахтенный явно нес свою службу где-нибудь в кабачке по соседству, и я оказался на палубе один.
О, блаженное мгновение! Рука моя схватила фал, и тот свободно заскользил в блоке! Я подошел к открытому люку, наклонился над темной бездной, и в лицо ударили резкие испарения гудрона, смешанные с ароматом экзотических специй! Потом перешел на полуют. Вот кают-компания с привинченным столиком — на случай качки, которой, увы, быть не могло в спокойных водах гавани! Вот каюты с щелкающими замками на дверях, с тесными и жесткими, но такими привлекательными койками. А вот покои капитана, этого первого господина после Бога, совсем не похожего на какого-нибудь там королевского министра или даже на самого наместника! А еще я набрался смелости и, вернувшись на палубу, повернул на четверть оборота штурвал. Мне казалось, что судно отходит от причала, туго натягиваются швартовы…»
