После своего возвращения из-за границы Есенин стал реально ощущать поддержку Воронского, бывшего ставленником Троцкого. Он навестил Воронского в редакции «Красной нови». Воронского поразила европеизированность поэта, в частности, его напудренные щеки, но он отметил и двойственность Есенина, который выглядел простым, меланхоличным, очаровательным русским парнем с неясной улыбкой. «Уходя, — вспоминал Воронский, — Есенин сказал мне: «Мы будем работать вместе и будем друзьями. Но имейте в виду: я знаю, что вы коммунист. Я тоже на стороне Советской власти, но я люблю Россию по-своему. Я не позволю, чтобы мне затыкали рот, и не буду плясать под чью-то дудку». Он произнес эти слова с улыбкой, на половину шутливо, наполовину серьезно».
В 1923 году, когда Есенин стал постоянным автором «Красной нови», Воронский, который в то время подвергался жестокой критике со стороны догматической части «пролетарских» писателей, выступил в защиту попутчиков. Он писал: «Следует признать, что многие попутчики не сильны по части коммунизма — поэтому они и являются попутчиками. Но они — в плане художественном — представляют собой самый мощный фланг современной литературы». Среди попутчиков Воронский выделял Маяковского, Есенина, Пастернака, Бабеля и Горького.
Однако пора от дел поэтических и политических вернуться к проблемам любовным, к женщинам, которые любили Есенина и были разочарованы его отъездом в Европу и Америку в свадебное путешествие с Айседорой Дункан.
Прежде всего следует сказать о Галине Артуровне Бениславской, которая любила Есенина пылкой и самоотверженной любовью, готова была на любое самопожертвование, на все — ради него. Как она была счастлива, когда Есенин переспал с ней! Для нее женитьба Есенина на Айседоре Дункан была тяжелейшим ударом.
По дневнику Гали Бениславской можно проследить приметы ее борьбы с собой, со своей ревностью.
1 января 1922 года Галя записывает в своем дневнике: «Хотела бы знать, какой лгун сказал, что можно быть не ревнивым! Ей-богу, хотела бы я посмотреть на этого идиота! Вот ерунда! Можно великолепно владеть, управлять собой, можно не подавать вида, больше того — можно разыгрывать счастливую, когда чувствуешь на самом деле, что ты — вторая; можно, наконец, даже себя обманывать, но все-таки, если любишь так по-настоящему — нельзя быть спокойной, когда любимый видит, чувствует другую. Иначе значит — мало любишь. Нельзя спокойно знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не чувствовать боли от этого сознания… И все же буду кроткой и преданной, несмотря ни на какие страдания и унижения».
Спустя месяц, 31 января, она исповедуется в дневнике: «Знаю, буду любить еще и еще, не один раз загорится кровь, но так, так я никогда не буду любить, всем существом, ничего не оставив для себя, а все отдавая. И никогда не пожалею, что так было, хотя чаще было больно, чем хорошо, но «радость — страдание — одно». И все же было хорошо, было счастье; за него я благодарна».
А рядом ревность — на этот раз к прошлой сопернице, давно ушедшей из его жизни, и злые, несправедливые слова в ее адрес: «Была З. Н, но она ей-богу, внешне не лучше «жабы»… Не ожидала: что угодно, но не такая». Смешно, что ревность к Зинаиде Райх у Бениславской замешана вдобавок на ее большевистском фанатизме: «И в нее так влюбиться, что не видеть революцию?! Надо же!»
Пришла весна, и Галя Бениславская испытывает еще большее волнение. 21 марта она записывает в дневнике: «В четверг начался очередной приступ тоски, а на следующий день я все боролась, вспоминая, что было ведь очень хорошо — чего же больше? А с другой стороны тошнота при мысли, что он там… со своей новой женой и день, и ночь…»
Она обращается в дневнике к своей ближайшей подруге Анне, рассказывает, как ушла в лес на лыжах, как блестел снег под солнцем и как ей было хорошо. «Я вдруг почувствовала это радостное предвесеннее оживление и сама ожила. Ничего не хотелось, только жить вместе с лесом и подглядывать его движения, шорохи… И вдруг — неожиданная мысль о… Я испугалась, думала, будет больно, захочу увидеть. Нет, захотелось только, чтобы где-нибудь он смог сейчас увидеть все это. Я знаю, это его примиряет, успокаивает — «и в душе, и в долине — прохлада», он тогда задумчивый, кроткий, хороший. «Синий свет, свет такой синий, в эту синь даже умереть не жаль». И вместе с тем поняла, что смешно досадовать из-за Дункан, ведь я понимаю, что именно она может взять его, и против этого ничего не поделаешь».
Природа ее успокаивала, приносила иллюзию мира в ее душу.
«Вот я поняла, что в жизни не один Есенин, что его можно и надо любить, но любить именно бескорыстно, не жадной любовью, требующей чего-то от него, а так, как вот любишь этот лес, не требуя, чтобы лес жил, сообразуясь со мной, или он всегда был там, где я».
Но избавиться от всепоглощающего чувства любви Галя Бениславская не могла. Прошел месяц, и 8 апреля 1922 года она записывает в своем дневнике: «Так любить, так беззаветно и безудержно любить? Да разве так бывает? А ведь люблю и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть — не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнулся, узнав про меня, смерть стала бы радостью».
И через четыре дня: «Айседора — это другой берег реки, моста, и переправы к нам обратно нет. И все же, куда бы я ни пошла — от него не уйти… Айседора, именно она, а не я, предназначена ему, но я для него — нечто случайное… И что бы мне ни говорили про старость, дряблость и пр., я же знаю, что именно она, а не другая, должна была взять, именно взять его. (Его можно взять, но отдаться ему нельзя — он брать по-настоящему не умеет, он может только отдавать себя.)
Последние слова говорят о том, что Бениславская была женщиной умной и эмоционально чуткой, она осознала, что Есенин в любви фигура пассивная, женщины «берут» его, а он лишь поддается им.
Бениславская уже знает, что Есенин с Айседорой Дункан уезжают за границу. Это вызывает у нее чувство тревоги, беспокойства за столь любимого ею человека.
Мироощущение Бениславской становится все более трагическим. Все чаще в своем дневнике она говорит о смерти. Даже странно видеть в одном человеке два столь противоречивых начала — она деловая женщина, активный член партии большевиков, умелый и пробивной организатор, — а рядом уживается рефлектирующая личность, всецело поглощенная своей единственной любовью и то и дело возвращающаяся мыслями к смерти. Она словно предчувствует свой трагический конец.
17 апреля 1922 года она записывает в своем дневнике: «Уедет. Надолго ли? Как и кем вернется? Все растратив или наоборот? А вдруг, как та береза, будет с выжженной сердцевиной, вдруг? А как молния сожжет внутри, только кору оставит? Ведь она сберечь не сумеет? Не может огонь охранять дерево. Быть может, мы его навсегда уже проводили, не сумели сберечь?»
