17 апреля 1922 года она записывает в своем дневнике: «Уедет. Надолго ли? Как и кем вернется? Все растратив или наоборот? А вдруг, как та береза, будет с выжженной сердцевиной, вдруг? А как молния сожжет внутри, только кору оставит? Ведь она сберечь не сумеет? Не может огонь охранять дерево. Быть может, мы его навсегда уже проводили, не сумели сберечь?»
22 апреля Бениславская отмечает в дневнике: «Уехал. Вернее, улетел с Айседорой. Сначала первые два дня было легче, как зуб вырвали — болела только ранка, а не зуб. Но, видимо, зуб очень больной — ранка не заживает и, наоборот, началось воспаление — боюсь, гангрена… Сильнее, чем смерть, любовь? Есть потери не меньшие и не менее непоправимые, чем смерть. Страшно писать об этом, но это так: смерть Есенина была бы легче для меня. Я была бы вольна в своих действиях. Я не знала бы этого мучения — жить, когда есть только воля к смерти…»
Галя мысленно ставит себя рядом с Дункан и понимает всю дистанцию, разделяющую их:
«Если внешне Есенин и будет около, то ведь после Дункан — все пигмеи, и, несмотря на мою бесконечную преданность,— я ничто после нее (с его точки зрения, конечно). Я могла бы быть после Лидии Кашиной, Зинаиды Николаевны, но не после нее. Здесь я теряю».
Вновь и вновь возвращается Бениславская памятью к тому, что было между ней и Есениным. И вот что примечательно — и так характерно для любовных отношений Есенина с женщинами, любившими его, — они всегда выступали инициаторами любовной игры. Он же был только ее пассивным участником.
3 июня 1922 года Галя записывает в своем дневнике: «Думала опять о нем. Не отогнать мыслей. Вспомнила, что все была «игра». Мы, как дети, искренне увлеклись игрой (оба: и я, и он), но его позвала мама, он игру бросил, а я — одна, и некого позвать, чтобы доиграть. Но все же игру затеяла я, а не он».
И вновь, и вновь Бениславская подчеркивает свою готовность к самоотречению ради своей любви к Есенину.
«Буду беречь себя, — пишет она в дневнике, — всегда готовая, если понадобится, прийти по первому его зову, по первому его желанию перечеркнуть все прожитое и все чаемое впереди, перечеркнуть одним размахом, без колебания, без сожаления».
Когда Галя Бениславская записывала эти слова, она еще не знала, какие душевные переживания готовит ей судьба. Впереди будет счастье обладания (хотя бы кажущегося) любимым человеком, и горечь от нанесенного им оскорбления, самого тяжелого оскорбления, какое может нанести мужчина женщине, которая его беззаветно любит, и утрата — смерть Есенина, — и страшное решение, принятое Галей Бениславской ровно через год после того, как Есенин ушел из жизни.
Анатолий Мариенгоф, который, как можно было заметить из предыдущего повествования, ревновал своего друга к близким ему женщинам и отзывался о них, как правило, довольно злобно, о Гале Бениславской написал неожиданно тепло:
«После возвращения Есенина из-за границы Галя стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой… Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно, любви. Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя и не получая».
Бениславская действительно стала для Есенина нянькой и доверенным лицом в его делах, особенно денежных. Тем более, что, уйдя с Пречистенки, Есенин оказался фактически без крыши над головой. Вещи свои он перевез в Богословский переулок в квартиру Мариенгофа, но в этой квартире уже обосновалась Анна Никритина, вышедшая замуж за Мариенгофа, и Есенин чувствовал, что стесняет их.
Но дело было не только в житейских неудобствах. Главным оказался его разрыв с Мариенгофом. Рюрик Ивнев свидетельствовал: «Мне кажется, что Есенин, изъездив Европу и Америку, начал задыхаться в узком кругу имажинизма. Имажинизм в ту пору не был уже трибуной, с которой его было бы слышно на всю Россию… Свое недовольство имажинизмом он вдруг перенес на Мариенгофа. Он стал различать как бы два имажинизма. Один — одиозный, мариенгофский, с которым он «будет бороться», а другой — свой, есенинский, который он «признавал» и от которого не отходил».
Иван Старцев вспоминал: «После разрыва с Мариенгофом он не пожелал оставаться в общей квартире и перекочевал ко мне на Оружейный. Приходил только ночевать».
И произошло то, что, по всей видимости, должно было произойти. Он поселился у Гали Бениславской в ее маленькой квартирке, где было две комнатушки.
В сентябре 1923 года Есенин констатирует в письме Мариенгофу: «Галя моя жена».
Сама Галя Бениславская в своих воспоминаниях описывала происшедшее следующим образом:
«После заграницы Сергей Александрович почувствовал в моем отношении к нему что-то такое, чего не было в отношении к нему друзей, что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Носился он со мной тогда и представлял не иначе, как: «Вот, познакомьтесь, это большой человек!» Или: «Она — настоящая» и т.п. Поразило его то, что мое личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я всегда умела спрятать, подчинить второму. И поверил мне совсем…
Это был период, когда Сергей Александрович был на краю гибели, когда он сам говорил, что теперь уже ничто не поможет, и когда он тут же просил помочь ему выкарабкаться из этого состояния и помочь покончить с Дункан…
Я стала спрашивать о Дункан: какая она, кто и т.д. Он много рассказывал о ней. Рассказывал, как она начинала свою карьеру, как ей пришлось пробивать дорогу. Говорил о своем отношении к ней:
— Была страсть и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… Боже мой, какой же я был слепой?! Где были мои глаза? Это верно, всегда так слепнут…
Когда я сказала, что, быть может, он, сам того не понимая, любит Изадору и, быть может, от того так мучается, что ему в таком случае не надо порывать с ней, он твердо, прямо и отчетливо сказал:
— Нет, это вовсе не так. Там для меня конец. К Дункан уже ничего нет, и не может быть. — Повторил опять: — Да, страсть была, но все прошло. Пусто, понимаете, все пусто.
Я рассказала ему все мои сомнения.
— Галя, поймите ж, что я вам верю и вам не стану лгать. Ничего там нет для меня. И спасать оттуда надо, а не толкать меня обратно».
Айседора не могла примириться со своим поражением. Стареющая женщина изо всех сил старалась удержать около себя молодого мужа.
Она продолжала засыпать Есенина телеграммами.
Из Тифлиса на Богословский переулок полетела весьма многозначительная телеграмма: «Поздравляю тебя с этим самым счастливым днем[6]. Хочу, чтобы этот день чаще повторялся. Люблю тебя. Изадора».
