Дело в том, что на это свидание с посольством я взял не обычный свой рюкзак, а портфель с кодовым замком. И в тот момент, когда все мы, будто по магическому сигналу, направились к окошечку, я захлопнул портфель и сдвинул кодовые колесики. И я был бы не я, если бы знал этот код наизусть! Все это я говорю девушке, которую зовут Татьяна и которую я смутно припоминаю. (Кстати, в посольстве работают, чуть ли не три с половиной тысячи наших соотечественников, а в русском посольстве в Вашингтоне работают американцы, и, может быть, это к лучшему, такие паритетные ходы.) Но в моем портфеле все документы, которые обозначены в пометке, все свидетельства — о приватизации, о том, что у меня есть машина, есть дачный участок и т. д. Бедный запуганный народ — ведь кто-то его запугал, раз в Америке думают, будто каждый из нас захочет там остаться. Так вот, я дал этой Татьяне телефон Лены и просил, чтобы Лена посмотрела на панельках, которыми закрыт у меня выключатель в кабинете, тот самый пароль. И когда через десять минут я этот пароль получил, я достал записную книжку и начал чувствовать, что мир вокруг совершенно изумителен. И мне было всё равно — пустят меня в Америку или нет, сочтет ли американское правительство, что я хочу остаться там, бросив здесь жену, работу, положение, связи… Но все оказываются порой умнее, чем мы предполагаем! Появляется вместо консула какая-то девушка, берущая отпечатки пальцев, — и я получаю визу. Вообще, некоторые должны идти еще на собеседование, другим же на собеседование идти не нужно. С.П., два с половиной часа простоявший внизу в ожидании моего появления, начал не на шутку волноваться, и когда я наконец появился, рассказал, что некоторые выходят отсюда заплаканные. Итак, меня больше ни о чем спрашивать не стали, и к Америке я потеплел.
Вот записка, которую мне вместе с номером моего шифра на портфеле передала мне Таня Галеса:«Сергей Николаевич! Я хотела Вам сказать, что Вы самый умный и самый талантливый писатель. И самый мужественный и обаятельный мужчина. Я давно Вам хотела это сказать, но не было возможности. Передавайте привет своей замечательной жене. Татьяна Галеса».
В три часа, практически не задерживаясь в институте (только подписал какие-то бумаги), я поехал на вручение премии Солженицына. У меня, наверное, не хватит ни сил ни умения описать, как все было. Два часа это проходило в большом напряжении мыслей, напряжении слушания, напряжении чувств. По своему обыкновению, я многое записал, но многого не записал, нельзя же записать всё.
Моя невинная близорукость сыграла со мной не самую плохую шутку: я подошел к лифту в здании Дома зарубежных соотечественников на Таганке и, когда двери начали открываться, узнал знакомые лица: министра культуры, с которым познакомился несколько дней назад, заместителя председателя Госдумы — Любовь Константиновну Слиску, Татьяну Васильевну Доронину… Наконец, двери открылись, дамы вошли, я начал пятиться, так как инстинктивно берегусь такого сгущения художественного и административного гения, но министр культуры, возвышающийся на голову выше всех, сделал мне приглашающий жест: входите!
Ну, а дальше я, конечно, не утерпел и, держа Слиску буквально зубами за воротник, начал делать свое дело: договорился, что она придет в институт в мае, получил визитную карточку, по которой надо звонить. Все чудесно. По выходе из лифта поговорил с Л.И. Сараскиной. У меня ощущение, что литературная тусовка поменялась будто в мгновение ока, по одному какому-то взгляду, и дело тут не в смене министра и начальства вообще, а в смене времени, которое требует от всех более глубокого и точного настроя.
Начались речи. Говорили: Непомнящий, Нат. Дм. Солженицына, Л.И. Сараскина, Бортко, говорил Миронов, говорили Вульф, Доронина, я даже не мог решить, кто говорил лучше. «Литературная газета» обещала все напечатать. Я, естественно, сам потихонечку записывал, что мог, на конверте пригласительного билета.
Сначала я придерживался несколько иронического взгляда, на моем листочке написано так: «Боярский, как дама или король, в шляпе». Пропускаю историю с лифтом, с Соколовым, с Сараскиной. Пометка о том, как интеллигенция набрасывается на министра. В зале появляется М.Е. Швыдкой, я поднимаю руку, приветствуя его, поймал его взгляд, а на выходе он сказал: «Все осталось в силе. Деньги на реставрацию мы вам дадим». А я в этом и не сомневался, подумал я.
Н.Д. Солженицына. Рассказывает о том, как 30 лет назад они мечтали об этой премии. «Не пропустим достойных, не наградим пустых». Говорит о зарубежье. «Сплетаются разрубленные ветви русской культуры».
Вал. Непомнящий. О двух культурах. Говорит резко, определенно, зло. Культуру поставили на попа, коммунисты заменили народ массами, сейчас масс уже нет, но нет и народа, есть население. В его речи много цитат. Говорит о феномене «Идиота», все полагали, что этот сериал, в отличие от «мыльных опер», народ смотреть не будет. Сравнивал Мышкина с Гриневым. Я внутренне радовался: какое счастье, что подобную речь услышит власть! Думаю, что и эта речь, и всё это собрание войдут в историю общественной жизни.
Л.Сараскина. У зрителей возникла властная потребность писать письма, письма князю Мышкину. Впервые тон задала не критика, а зритель.
Вл. Бортко не стал использовать имя Достоевского как «бренд». Вручили букеты Борисовой и Дорониной.
Вся церемония была продумана с невероятным тактом и умом.
Бортко начал говорить о том, что предыдущий режим, согласны мы с ним или нет, давал народу в смысле культуры всё лучшее. Говорит о радио, что знает музыку из него. Я сам тоже знаю музыку именно от радио, слушал в детстве. О государстве, воспитывавшем народ: «Я не предполагал, что такие скучные качества, как сострадание, способны притягивать к себе народ».
В. Вульф. Мы живем в эпоху посткультуры, когда массовая культура сливается с элитарной. Сегодня мы живем без идей. Говорил о фильме. Следующая фраза очень важна: «Люди находили здесь эстетическое убежище». Людям, причастным к искусству, надо задуматься над трагедией «идиота», «Идиот» оказался романом, без которого не могут жить люди.
Т. Доронина. Полемизирует с некоторыми положениями Вульфа. Она начинает говорить в своей подвижной манере, но в этом-то и особенность ее личности, откуда-то из ее глубины идет очень важная мысль. Вульф упомянул, что Миронов, дескать, духовный сын Табакова. Доронина вспомнила Алешу и Ставрогина. Ну, неинтересно было, как Табаков начал отбиваться, опровергать тезис Дорониной, что деньги и искусство — вещи разные. «Ох, как я люблю деньги!» Далее — огромная табаковская мизансцена прямо на трибуне…
