Вот так в нашей камере появился мой соотечественник. Его звали Семен.
Сначала Семена отправили в больницу, но он умудрился удрать оттуда и бегал голышом по Венеции, распугивая туристов. Уже наступили холода, близилась зима, а он — без штанов по мостикам через каналы носился вприпрыжку! Потом его, наверное, напичкали транквилизаторами, потому что через неделю он вернулся в тюрьму совсем другим человеком.
Семен в основном молчал, время от времени закрывал глаза и сидел так, не шевелясь подолгу, словно погрузившись в глубокую медитацию. Но иногда начинал рассказывать всякие небылицы, любил приврать. Сначала он признался, что был строителем в Иваново и приехал якобы на заработки, но с работой не получилось. Потом вдруг сообщил с заговорщицким видом, что имел несколько судимостей и что строителем почти не работал. Но о тюрьмах Семен рассказывал так, словно близко не подходил к ним. Врал он безбожно, и я даже не пытался уличить его во лжи. Но в целом он был неплохой мужик. Как-то раз я получил очередную порцию документов и, перечитывая их снова и снова, сильно разозлился, потому что никак не мог взять в толк, о чем там говорилось.
— Алик, — подошел ко мне Семен, — дай-ка мне свои бумаги.
Я раздраженно сунул документы ему в руки. Семен неторопливо проглядел их, затем прислонился спиной к стене и начал читать вслух. Он читал выразительно, с интонациями, акцентируя внимание на запятых, по-актерски делая паузы и выделяя придаточные предложения. Я с удивлением обнаружил, что многое стало понятно. Иногда Семен останавливался, смотрел на меня, замечал мои сведенные брови и повторял только что прочитанное своими словами, поясняя некоторые моменты. Как-то незаметно он превратился для меня в настоящего толкователя, переводя тексты с мудреного юридического языка на человеческий.
Наступило Рождество, и этот праздник удивил меня больше, чем все предыдущее мое пребывание в венецианской тюрьме. В каждую камеру принесли елочку, каждому заключенному сделали подарок! Приходил пастор, разговаривал со всеми, делал подарки от себя. И еще была бесплатная раздача вещей бедным. Время от Рождества до Нового года было настоящим праздником.
Если сначала у Семена из личных вещей не было ничего, то на Новый год он получил так много подарков, что не смог их вынести за один раз, когда освобождался. Семен возвращался к капеллану за своим имуществом пять раз! Но зато, уж приодевшись, он превратился в истинного денди. Вельветовые брюки, пиджаки с кожаными налокотниками, шляпа… Странно, этот почти безликий человек сразу как-то преобразился, нарядившись в итальянскую одежду, и в его лице даже появилась какая-то значимость.
Он провел в тюрьме почти четыре месяца. Не скажу, что его общество согревало мне душу но все-таки он был русский, а это означало свободное общение, без натужных попыток объяснить что-то «на пальцах».
Печальным было не расставание с Семеном, а осознание того, что я остаюсь за решеткой. В такие минуты отчаяние наваливалось таким прессом, что удержать себя в руках было почти невозможно. Выход Семена на свободу сильно повлиял на меня. На некоторое время я потерял душевное равновесие. Мне стало казаться, что меня навеки замуровали в сырой венецианской тюрьме.
У меня сменился адвокат, и он, как и все предыдущие, утверждал, что все скоро закончится.
— Алимжан, вы же видите, что решение о вашей экстрадиции так и не осуществилось. Мы работаем, прилагаем все силы, чтобы добиться справедливости…
Однако время шло, а справедливость так и не торжествовала.
В конце апреля мне вдруг приказали собрать вещи.
— Зачем? — поинтересовался я.
— Вы переезжаете.
— Куда?
— Вас переводят в другую тюрьму.
— Куда? Скажите мне, адженти, куда меня переводят? Почему?
В ответ смотритель пожал плечами.
Сердце затрепетало от дурного предчувствия.
В Венецию меня привезли для разговора с прокурором, но потом надели на меня наручники и упекли за решетку. Суд принял решение о передаче меня в руки американцев, но я продолжал сидеть в Венеции. Теперь говорят о переводе в другую тюрьму… Откуда мне знать, что это не американская тюрьма?
Комендант встретил меня в своем кабинете. Там же ждал и адвокат.
— Алимжан, вы едете в Толмедзо.
— Это где? — спросил я.
— Километров сто пятьдесят от Венеции.
— Я уже привык здесь… Ладно, пусть Толмедзо.
Новая тюрьма отличалась более строгим режимом, но бытовые условия там оказались значительно лучше. В сравнении с Толмедзо венецианская тюрьма похожа на КПЗ: венецианцы в своей тюрьме живут легко — приходят, посидят пару дней, а потом их под домашний арест отпускают.
Там, в Венеции, все друг друга знают и все друг другу приходятся какими-то дальними родственниками: на сестре прокурора женат один, на дочке начальника тюрьмы другой, а у того и у другого братья сидят в этой тюрьме. Там все как в большой деревне.
В Толмедзо сидело много осужденных за убийство, поэтому на заключенных смотрели без намека на улыбку.
— Здесь более строгий режим, — сообщил я адвокату. — Не означает ли это, что дела мои стали хуже?
— Нет, Алимжан. Мне объяснили, что вас перевели сюда по причинам бытовым. Здесь лучше условия и климат. В Венеции слишком сыро. Они боятся, что мы можем обвинить их в ущемлении ваших прав.
— А то они не ущемляют их! — засмеялся я.
— Мне кажется, что через месяц все закончится. Мы подали бумаги в Верховный суд Италии.
— Ладно, потерплю еще…
На одной из первых прогулок я услышал русскую речь: кто-то мурлыкал русскую песенку.
— Эй, ты русский? — окликнул я мужчину лет пятидесяти.
— Русский, — внимательно посмотрел он на меня.
— В какой камере? В каком крыле?
Оказалось, что мы жили в разных концах тюрьмы. Его звали Володя, родом он был из Питера.
— Хочешь ко мне в камеру? — спросил он. — Вдвоем веселее будет.
— А как это организовать? Это вообще возможно?
— Надо попробовать написать заявление на имя коменданта.
— А что в заявлении? — расспрашивал я.
— Указать, что мы оба русские, говорим на одном языке, у нас общая культура. И еда у нас с тобой одинаковая!
— Верно! Еда — это очень важно!
В тот же день я написал заявление и стал ждать адвоката, чтобы он передал его коменданту и чтобы бумагу перевели на итальянский язык. Сначала моим соседом был араб, который мне очень не нравился. Он был нечистоплотен, ворчлив, постоянно бурчал что-то, громко чесал бритую голову, грыз ногти, время от времени начинал ругаться на кого-то, обращаясь к стене. Потом его забрали, и я остался один, поэтому я думал, что Володю определят ко мне.
