законопатили, мотком провода закрепили два одеяла, получился парус. У меня была японская винтовка «Арисака» с тесаком. Из досок этим тесаком выстрогали подобие вёсел. Вместо компаса послужит артбуссоль, карта немецкого лётчика тоже пригодилась.
Погрузились и двинулись на запад полуострова. Мы обогнули полуостров, где стояла немецкая эскадра, взяли курс на Ханко. Один грёб, другой правил, третий вычерпывал воду из лодки каской, четвёртый отдыхал. Была темень, густая облачность заволокла чернильное небо. Со стороны моря полуостров казался кровоточащей раной, пылали деревянные здания, освещая тьму красными языками. Всюду зловещий дым, даже на море. Во многих местах слышалась стрельба. Это фашисты добивали отважно сопротивляющихся моряков. На море штиль, редкий на Балтике в такое время года. Грустно было покидать берега истерзанной Родины и её защитников, но мы были уверены, что придёт время отомстить захватчикам. Нелегко немцам досталась победа. Они побывали во многих странах победителями, наслаждаясь награбленным. Здесь же их заставили зарываться в землю, испытывать ужасы рукопашных боёв, хоронить и просто закапывать в землю трупы своих близких.
Пройдя некоторое расстояние в море ночью, мы стремились держать путь на запад. Самодельные вёсла не позволяли развить скорость, прямоугольный парус из двух одеял был надёжнее. Всю ночь мы боролись со стихией. Утро оказалось пасмурным, свинцовые волны набегали на борт нашего спасительного судёнышка. Мы поменяли курс и всеми силами старались держать на север, чтобы обойти Моонзунд. К вечеру ветер посвежел, море вспенилось. Седьмого октября утром ветер усилился, лодка понеслась быстрее, но в половине дня двигаться под парусом стало невозможно, лодка кренилась и черпала носом воду. Спустили парус и стали держать лодку против ветра. Нас погнало на юго-восток. Ветром срывало гребни волн, и нас окатывало волной. После перенесённых ранений я почувствовал в себе силы, даже мог сидеть за рулём, морская болезнь не тяготила. Всем составом мы вычерпывали воду со дна лодки, я держал курс вразрез волнам. Одни в безбрежном море, мы оказались во власти стихии. Ждать помощи было бесполезно, это подстёгивало и утраивало силы. А ветер упорно гнал лодку на юго-восток. Всматриваясь в морскую пучину, справа по борту увидели очертания берега.
– Друзья мои, – сказал кто-то, – может это берега Латвии?
– Надо бороться с волнами, – сказал я, – не дать им прибить нас к берегу в светлое время суток.
В стороне от нас прошёл немецкий самолёт. Заметив его, мы попадали на дно лодки и в неестественном положении пролежали на дне, пока не стих шум мотора. Сосредоточив всё своё внимание на берег, мы обнаружили две нарастающие чёрные точки. Это были два немецких сторожевых корабля, которые приближались к нам, видимо, по сигналу с самолёта-разведчика. Видя, что плена не избежать, политрук П.Жуков вынул пистолет, приложил к виску, выстрелил и мёртвым опустился на дно лодки. Мы с Чепраковымтоже вынули пистолеты.
– Что вы делаете! – закричал Романов, – неужели мы на суше не убежим от немцев?
В секундном замешательстве каждый подумал о себе, затем в сумку противогаза мы вложили комсомольские билеты и пистолеты, и в скорбном молчании опустили сумку за борт.
Неуправляемая лодка быстро наполнялась водой, красной от крови комиссара, и медленно погружалась в воду. Мы схватились за её борта и вместе с ней медленно погружались в холодную воду. В голове каждого была одна мысль, «что дальше?»
Один из сторожевых кораблей приблизился к нам и сбросил в лодку трап. По трапу спустились в лодку два немецких матроса, прикрепили трап к передней банке и скомандовали нам подняться на палубу. Мы с трудом выполнили приказ, матросы подняли на палубу корабля тело комиссара Жукова и уложили его в парусиновый мешок.
Мы сидели на корме, прижавшись друг к другу, дрожа от холода и страха неизвестности. Несколько часов никто к нам не подходил. Причалили. Нас высадили где-то севернее Либавы. Там мы похоронили Жукова. В деревянном домике, куда нас поместили, было уже более десяти краснофлотцев, высадившихся и пленённых на берегу Латвии. Утром нас повели на север вдоль берега моря. Через каждый километр мы видели доты и там немцев с пулемётами. Затем нас посадили в автомашину, привезли в Митаву и загнали в паровозное депо. Там было наших моряков человек 350 – 400.
Утром девятого октября нас погрузили в полувагоны и отправили через Ригу в Саласпилс, это в восемнадцати километрах от Риги по Двинскому шоссе. В Саласпилсе выгрузились, и нас погнали пешком по шоссе Рига – Двинск. Остановились перед участком рощи, обнесённом колючей проволокой. Здесь за колючей проволокой под открытым небом находились русские военнопленные. В корнях деревьев было вырыто множество нор, входы прикрыты плащ-палатками. Пленные стояли бледные, угрюмые, обросшие, в грязной форме, обгоревшей от искр костров. Пилотки натянуты на уши от холода. Мы смотрели на них с ужасом, а фашисты откровенно издевались, кивали на беспомощных, голодных людей: «Смотрите, вас тоже это ждёт!». Затем нас раздели догола и стали обыскивать, поторапливая ударами резиновых палок. Я посмотрел на деревья, они были общипаны на высоту вытянутой руки, очевидно, для костра. Мы от холода жались друг к другу.
Подъехала группа немецких офицеров. Нас снова выстроили. Толстый немец в гражданской одежде вызвал из строя Евгения Курца. Высокий Курц со шрамом на левой щеке вышел из строя и поздоровался с ним рукопожатием. Позже стало известно, что Курц был переброшен на Эзель из Литвы, как шпион, но его там не разоблачили.
Из строя вызвали Чистякова и Калинина, и увели в неизвестном направлении. Больше их никто не видел. Чистяков был оперуполномоченный 315 батареи, Калинин – работник штаба БОБРа. Потом я узнал, что они сидели в одиночном карцере, затем зимой были расстреляны.
Нас разместили в казармах. Настроение у всех было подавленное, сотни наших людей погибали от голода, холода и побоев, их никто не учитывал. Моряков поместили в отдельный барак. Еженощно вдоль колючей изгороди с вышек вели стрельбу из пулемётов и автоматов, а утром на изгороди висели трупы, матросские шинели и бушлаты. Некоторым удавалось сбежать. Я бежать не мог, на ногах открылись раны, ходил с трудом.
В лагере военнопленные были лишены всякой жизни, на каждом шагу их убивали физически и морально. Постоянно говорилось, что Москва и Ленинград пали. Расстрелы шли по всякому поводу, за медленное движение, подозрительный взгляд, убивали без всякой жалости. Рискуя жизнью, русские командиры разъясняли, что это всё враки, немцы говорили о падении Ленинграда ещё на Эзеле.
Командиром лагеря был полковник Карамзин, позже переведённый немцами в Псков. Полиция состояла в большинстве из казахов во главе со старшим лейтенантом Разумоновым. Перед
