Уж лучше бы Кохман решал со мной задачи!
«Мама, скажи ему, что он должен заниматься со мной математикой!» — просил я.
Но математика не была специальностью Ганса Кохмана, а матери, видимо, эти занятия доставляли удовольствие. Она охотно согласилась на предложение Кохмана снова прочесть по ролям отрывок из «Фауста». Да и Мартхен тоже было очень легко уговорить.
Примерно в это же время Мартхен получила короткое извещение, что ее сестра умерла в концентрационном лагере Равенсбрюк от воспаления легких.
Личные вещи покойной будут высланы фрау Шеве.
Мартхен не плакала. Нам о смерти сестры она рассказала спустя несколько дней. За эти несколько дней она заметно осунулась, лучистые глаза погасли.
Через пару дней после того, как Мартхен узнала о смерти сестры, в нашем доме появилась Зигрид Радни. Вне себя от горя она сообщила нам, что ее муж погиб в Югославии. «Гюнтера направили на борьбу с югославскими партизанами, но едва эшелон с немецкими солдатами пересек границу, он взлетел на воздух — пути были заминированы» Зигрид производила впечатление помешанной. Она не переставая качала головой и бормотала:
«От него же наверное совсем ничего не осталось. И похоронить нельзя! А если даже мне пришлют урну или что-нибудь вроде этого — неужели они думают, что я настолько глупа и поверю, что там находится прах моего мужа?»
Целый день Мартхен удерживала Зигрид в нашем доме, хотя та все время говорила о том, что ее присутствие на птицеферме совершенно необходимо — без нее там все пойдет кувырком.
Наконец Зигрид уснула в комнате Мартхен. И тогда Мартхен рассказала нам о смерти своей сестры. Она очень беспокоилась о Карле Хотце и боялась, что рано или поздно она получит извещение и о его смерти.
«Еще одной смерти она не перенесет», — подумал я, глядя на Мартхен.
Неожиданно она подошла к радиоприемнику и стала крутить ручки, пытаясь поймать сообщение английского радио. Мы с матерью бросились проверять, хорошо ли закрыта наружная дверь. Убедившись, что дверь закрыта, а Зигрид крепко спит, мы вернулись в гостиную.
«Русские войска все еще стоят у ворот Варшавы», — сообщал английский диктор. — «В самом городе немцы жестоко расправляются с восставшими поляками».
«Все польские пленные» — продолжал диктор — «транспортируются в концлагерь Маутхаузен. Между тем войска Красной армии вступили на территорию Венгрии».
Мартхен надеялась, что Карла Хотце тоже отправили в Маутхаузен — русские скоро будут и там.
Наш дом становился все многолюднее. Тетя Регина стала чаще приезжать к нам. Она беспечно пользовалась всем городским транспортом, который еще функционировал, чем доставляла матери немало беспокойства.
Однажды Регина даже привезла к нам своего сожителя Карфункельштейна.
Вместо букета цветов он преподнес Мартхен буханку черного, грубого помола, хлеба и завернутый в бумагу кусок весьма подозрительной на вид ветчины.
Мать всплеснула руками. «Ты хочешь, чтобы тебя схватили?» — спросила она сестру. На Карфункельштейна она демонстративно не обращала внимания. Нам всем даже неловко стало.
Карфункельштейн был человеком довольно небольшого роста с лихо закрученными усами и живыми, очень светлыми глазами. Самым заметным в нем были желтые, почти коричневые пальцы. Он непрерывно, одну за другой, зажигал сигареты. Я не замечал, чтобы он курил. Но когда бы я ни посмотрел на него, каждый раз видел, что он зажигает сигарету. Единственным признаком его богатства была зажигалка из массивного золота. Заметив, что я с удивлением поглядываю на его зажигалку, Карфункельштейн даже позволил мне поиграть с ней. Он производил впечатление приветливого, но в то же время настороженного человека. Когда он разговаривал с кем-нибудь, то в глаза собеседнику не смотрел. По выражению его лица невозможно было определить, о чем он думает.
Кохман по-прежнему приезжал два раза в неделю, чтобы заниматься со мной. Мать сказала ему, что математика — мое самое уязвимое место, но он решительно отказался обучать меня этому предмету. «Я ведь учитель немецкого языка. С историей и географией я бы, пожалуй, тоже справился, но математика?.. Даже не знаю, кого в настоящий момент я мог бы рекомендовать вам», — улыбнулся он.
Каждый его урок неизменно заканчивался чтением по ролям отрывка из какого-нибудь произведения. Мартхен и мать скоро отказались в этом участвовать. Ганс Кохман не обращал внимания ни на войну, ни на то, что было с ней связано. Концентрационный лагерь был для него чем-то несуществующим.
Гитлер в его понятии был ошибкой немецкого народа, заблуждением, от которого немцы скоро освободятся. Когда Мартхен однажды спросила его, кто же, по его мнению, поможет нам освободиться от этой ошибки, он печально покачал головой и сказал:
«Эти проклятые коммунисты. С их помощью мы сможем изгнать дьявола и его приспешников».
Впервые я увидел Мартхен рассерженной. «Не говорите мне о коммунистах. Сестра моя умерла, ее муж сидит в концлагере из-за этих, как вы их называете, проклятых коммунистов».
Извинившись, Кохман возразил, что скоро снова будет можно высказывать свое мнение вслух, и поэтому нужно как можно быстрее получить навык в этом деле. Однако Гансу Кохману следовало бы понимать, что упоминание о коммунистах причиняло душевную боль Мартхен.
После войны мы узнали от Кэте Нихоф, что ее сестра Эрна тоже умерла в концентрационном лагере Равенсбрюк. Оставшийся в живых узник концлагеря рассказал Кэте, что надзирательницы женских бараков спускали на заключенных специально выдрессированных овчарок, и те набрасывались на их половые органы. Несчастные женщины погибали в страшных мучениях. Родным же обычно сообщали, что они умерли от воспаления легких.
Линия фронта приближалась все ближе к городу. С весны 45-го грохот орудий стал непрерывным. Однажды в доме появились наши соседи-нацисты, которых так боялся Карл Хотце (у нас уже вошло в привычку проходить мимо окна нашей комнаты, согнувшись в три погибели). Соседи взволнованно сообщили, что русские вошли в Кюстрин и тащат все, что плохо лежит.
«Они насилуют женщин, всех без разбора, даже старух не щадят, да и над мужчинами тоже издеваются».
Соседи приходили после каждой воздушной тревоги, и нам приходилось выслушивать их бесконечное нытье. Если налет продолжался всю ночь, они приносили с собой молотый кофе, который Мартхен заваривала.
В середине апреля русские перешли к массированному наступлению. А к нам на короткое время неожиданно заехал Рольф Редлих. Он рассказал, что они с отцом по-прежнему живут в своем разрушенном доме — задние комнаты на верхнем этаже уцелели.
