портрете здоровая и жизнерадостная.
Но Гапка не была здоровой и жизнерадостной. Этот портрет – идиллия хутора. Та идиллия, к которой рвался Ге, намереваясь покинуть Петербург. Гапка была душевнобольная женщина. Сожительство с Николаем Николаевичем младшим, студентом, баричем, беременность, о которой знала вся округа, внебрачный ребенок – все это дурно на нее подействовало. А женитьба на ней Колечки, его искания и сомнения, ей непонятные, разговоры о Льве Николаевиче (он ей пересказывал учение Толстого) – это уже совсем доконало. С ней стали случаться сильные припадки.
Но тяжелее всего было Гапке чувствовать своим бабьим сердцем, что она для Колечки не любимая женщина, не жена, а тяжелый крест, который он добровольно взвалил на плечи и несет во имя любви и добра.
Вскоре после переселения Николая Николаевича младшего на хутор Гапку отправили в больницу; он не стал один крестьянствовать, взял Парасю, поехал в Москву, в Тверь – искать себе место. Он раскрашивал фотографии, давал уроки, переплетал, переводил, писал портреты (многие советовали ему всерьез заняться живописью), рисовал акварели для «Истории кавалерии» – лошадей и военачальников, по десяти рублей за штуку.
С 1886 года он живет у Толстых: Софья Андреевна предложила ему «заведовать всеми делами» в издательстве «Посредник». Толстые его любят, называют, как и отец, Колечкой. Вместе со Львом Николаевичем он идет пешком из Москвы в Ясную Поляну.
Через несколько лет Колечка все же переберется на хутор, будет жить с Гапкой, ходить в сермяге, пахать, косить; дочка Парася вместо учения в школе будет пасти телят. Лев Николаевич будет умиляться его жизнью, ставить Колечку всем в пример, тосковать, что сам не может жить так же. Отец будет всячески его укреплять и поддерживать. И сам Колечка на какое-то время поверит, что живет хорошо, идеально, что счастлив.
Он искренне устраивал по-новому свою жизнь и так же искренне был счастлив, когда устроил ее. Нельзя сомневаться в его искренности. Он мог стать, говорят, хорошим художником. Но он не понял главного, что говорил о живописи его отец. А отец его говорил, что художник, замыслив картину, должен найти для нее одну единственную истинную, живую форму. Иначе, как бы прекрасно ни была исполнена картина, все-таки не будет в ней полной истинности, откровенности, непосредственности и простоты, будет в ней фальшь, трещинка, по вине которой раньше или позже обрушится вся скала.
Найти единственный, свой образ жизни потруднее, чем композицию для картины.
Колечка, как и отец, душевный, совестливый, увлекающийся, умом, сердцем искренне рванулся к истине, которая открылась ему, смело (не всякому такое по плечу) переломил ход своей жизни. Но он не понял и еще кое-чего важного из того, что говорил о живописи его отец; картина должна быть на две трети готова, когда художник подходит к холсту. Николай Николаевич старший был готов к новой жизни – так жили в нем картины, которые он только собирался писать. Колечка считал новую жизнь идеальной, мечтал о ней, принял все ее внешние формы, публично от себя отрекся, но готов к ней не был. Толстой часто приговаривал: «Царство Божие усилием дается». Но хорошо ли, когда «царство Божие» превращается в сплошное усилие, в одно насилие над собой?
Николай Николаевич младший, обретя – ему так казалось – истину, начинал новую жизнь не как отец его, не радостно: он ее, как вериги, надевал. Он так и писал Толстому про вериги, про то, что хочет быть гонимым (но не сейчас), что мечтает о заточении (но сперва хочет сделать что-нибудь на свободе), что подозревает Льва Николаевича в неискренности (но зато сам верит, искренен), что будет жить с женой, которую не любит, и что похоть его мучает.
Но это после – страстная вражда с собой и недолгое ощущение гармонии и счастья. Когда пришло решение, когда солнечным майским днем Колечка Ге увидал издали, с дороги, хутор, окутанный облаком цветущих яблонь, когда услыхал, как истово галдят над головою угольно-черные грачи, будущее казалось ему ясным и радостным, как пчеле, уткнувшейся в душистый и сладкий яблоневый цветок.
Николай Николаевич написал сына накануне решения. Колечка как-то странно устроился – в первый момент и не разберешь, то ли верхом на стуле, повернутом спинкой вперед, то ли на какой-то скамеечке, а пустой стул держит перед собой. Колечка смотрит прямо в глаза собеседнику, напряженно, испытующе. Ждет главного слова – и не верит, и хочет верить, и надеется, что оно главное. Огромный выпуклый лоб – величина его подчеркивается ракурсом и светом; гладко зачесанные назад блестящие волосы не ограничивают лоб – переход плавен, они как бы продолжают его, делают крупнее, сферичнее. Знакомая по портретам Герцена, Салтыкова-Щедрина, Толстого мучительная складка на переносице. С этого очень объемного и объемистого лба, к которому просится название «чело», с настороженных, ищущих глаз начинается на портрете Николай Николаевич младший.
Другой сын, Петр Николаевич, Петруша, изображенный Ге, сидит на стуле, как полагается, может быть, только чуть вбок.
Петр Николаевич, любимец матери, – она его называла «Малюсенький» – тоже себя искал. Это у всех Ге в породе – нелегкий путь к самому себе. Поиски Петра Николаевича были успешнее Колечкиных: он искал не «как жить?», а «кем быть?».
Молодой человек «вращается» в Петербурге, время от времени сообщает родителям о своих планах. Решил стать архитектором. Отец в восторге: «Архитектура – и искусство, и наука, и ремесло». Он заготавливает рекомендательное письмо на имя конференц-секретаря Академии художеств Исеева. Сыну пишет: «Думай только об одном – рисуй с утра до вечера, а вечером в классе, и ты увидишь, как это пойдет легче, чем ты думаешь».
Но у Петруши уже новая идея: архитектура – долго, сложно; лучше – на сцену! Родители в отчаянии. Анна Петровна обстоятельно разъясняет «Малюсенькому», что сцена не терпит посредственности – нужно дарование. Николай Николаевич высказывается совершенно определенно: «У тебя и признака таланта к этому нет». А тут еще выясняется, что живет Петруша у дядюшки Ивана Николаевича (современники именовали его театральным автором «третьестепенного разряда», но отмечали при этом, что он громко протестовал против принятых условностей сцены), который якобы собирается стать директором театра и манит племянника на главные роли. Отец мечет громы и молнии – «этот подлец хочет утопить тебя в гнусной среде». Мать именует дядюшку «преступником». Петруша упорствует – он уже репетирует роль Горацио. Через месяц Анна Петровна начинает письмо обращением: «Здравствуй, друг Горацио!» Она уже гордится своим «Малюсеньким». Она уже мечтает, чтобы он играл Кассио вместе с Сальвини. Она предупреждает, чтобы он не играл с Чарским, которого
