15/26 июня Фонвизины приезжают в Тренчин, где «бани, называемые Теплиц», по уверению знающих людей, значительно «действительнее баденских», заводят новые и возобновляют старые знакомства, принимают приглашения и «время проводят с приятностию». Фонвизин пребывает в прекрасном расположении духа, регулярно получает письма от друзей и близких и из них узнает обо всех семейных новостях, например «о пожаловании брата Александра Матвеевича (Дмитриева-Мамонова, кузена Фонвизина и фаворита императрицы. — М. Л.) гвардии майором». Судя по некоторым дневниковым записям, в Тренчине ему снова кажется, что исцеление возможно: 28 июня / 9 июля «после обеда почувствовал я, что хожу лучше», 30 июня / 11 июля «познакомился я с одною венскою девушкою, которая была точно в моем состоянии, но от здешних вод выздоровела», а 23 июля / 3 августа — знакомый «бодмейстер уверял меня, что я недели через 3 буду рукою владеть», и даже заключил на этот счет с русским путешественником пари. Наконец 24 июля / 4 августа, пройдя полный курс лечения, Фонвизин оставляет полюбившийся ему город и, совершенно растроганный, отправляется в обратный путь. «Выехал из Теплица со слезами, ибо все присутствующие принимали великое участие в моем состоянии», — отмечает он в своем дорожном журнале. Однако, несмотря на все предпринятые усилия, болезнь отступила лишь на время, и уже 28 июля / 8 августа, после случившейся накануне ссоры с неким «осмотрщиком», Фонвизин пережил «ужасную тоску», а 4/15 августа хоть и не ужасно, но снова «занемог». К несчастью, ожидаемого облегчения пребывание в Карлсбаде и Тренчине так и не принесло.
Как и во все время путешествия, по дороге домой ничего примечательного с Фонвизиными не происходит: «в местечке княгини маршалковой Любомирской» они останавливаются в комнате, «где недавно ночевал король Польской», Станислав Август Понятовский, очень давно, в середине 1750-х годов, влюбленный в будущую, а сейчас, в 1787 году, спешащий встретить нынешнюю российскую императрицу Екатерину II. В Бердичеве знакомятся с музыкантом и посещают ярмарку, в мытницкой корчме наблюдают драку хозяина с постояльцами, на российской таможне им «показывают» «всякое снисхождение и учтивость» — ничего любопытного, такого, что могло бы заинтересовать наблюдательного и насмешливого путешественника.
Как кажется, внимание возвращающегося домой Фонвизина привлекли лишь два происшествия: встреча с умирающим графом Скавронским, вероятно, Антоном Карловичем, родственником императрицы Анны Иоанновны и ее дочери Елизаветы Петровны, жалкое состояние которого произвело впечатление на самого Фонвизина, и сцена у дверей киевского трактира. 18/29 августа Фонвизины узнают о существовании в Киеве хорошей гостиницы и, приехав в город, намереваются ее разыскать. Неизвестный мальчик вызывается проводить семейную чету, и уже около самых ворот путешественников настигает давно их преследовавшая туча. «Молния блистала всеминутно, дождь ливмя лил, — рассказывает Фонвизин об этом неприятном приключении, — мы стучались у ворот тщетно, никто отпереть не хотел, и мы, стояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние; наконец вышел на крыльцо хозяин и кричал: „Кто стучится?“ На сей вопрос провождавший нас мальчик кричал: „Отворяй! Родня Потемкина“. Лишь только произнес сию ложь, в ту минуту ворота отворили, и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратилися в Россию». По Фонвизину, на своем опыте убедившемуся в магической силе самого имени Потемкина, лишь в этой стране родство с его однокашником способно заставить трактирщика проявить милосердие и пустить на ночлег страдающих от непогоды путешественников. Потемкина же находчивый мальчишка-провожатый упоминает не столько из-за общероссийской славы прославленного временщика, сколько из-за хорошего с ним знакомства киевлян. В начале 1787 года, когда Екатерина предпринимает свое известное путешествие в Крым, Григорий Александрович Потемкин ожидает ее в Киеве, а затем в течение без малого трех месяцев (во все время пребывания императрицы в Киеве) живет в Киево-Печерской лавре. В апреле 1787 года Потемкин оставил город, а в августе, как понял переменчивый хозяин постоялого двора, в него приехал кто-то из его родни. Может ли киевский трактирщик оставить без крова таких влиятельных гостей?
В Киеве Фонвизин раздает визиты важным персонам, губернатору и митрополиту, в сопровождении жены вновь посещает монастыри и присутствует на обеднях, занимает у знакомых 200, а потом, уже в Полоцке, 50 рублей: вернувшимся в отечество супругам вновь остро не хватает денег. В Чернигове же, где путешественники оказываются через несколько дней, они отмечают печальную дату, вторую годовщину со дня начала болезни Фонвизина, в конечном счете ставшей причиной этого путешествия: 28 августа / 8 сентября, записывает он в своем журнале, «жена ходила к обедни и пела молебен завтрашнему дню усекновения, ибо в этот день тому два года убил меня паралич в Москве». С тех пор, несмотря на все уверения Фонвизина, здоровье его нисколько не поправилось, и возвращающийся с вод путешественник выглядит настолько плохо, что некий купец Крамер, с которым он встречается в Нарве 16/27 сентября, не может скрыть своего испуга. Наконец 20 сентября / 1 октября супруги приезжают в столицу, и о дальнейших событиях своей жизни Фонвизин планирует рассказывать в так называемом «Журнале пребывания моего в Петербурге». Однако, по сравнению с наполненным событиями заграничным путешествием и даже с малоинтересным возвращением в отечество, дома с Фонвизиным не происходит ничего достойного хоть какого-нибудь внимания. В России его жизнь становится пустой и бесцветной, день ничем не отличается от другого: те же немногочисленные посетители, те же бесполезные лекарства, те же болезни… Уже 14 ноября 1787 года изнемогающий от скуки Фонвизин делает примечательную запись: «Поутру были у меня Пузыревский (петербургский губернский прокурор и приятель Фонвизина Александр Николаевич Пузыревский. — М.Л.) и Петр Семенович Роговиков (родственник Екатерины Ивановны, петербургский купец и член губернского магистрата. — М. Л.). От сего дня по нижеписанное число вел я жизнь так единообразную, что записывать было нечего», а чуть ниже, после записи, датированной последним днем ноября, отмечает: «Весь декабрь не значил ничего и не стоил записывания». В таком печальном положении Фонвизин завершает год, на который еще недавно возлагал все свои надежды; в январе 1788 года он предпримет попытку продолжить свой дневник, но вскоре окончательно откажется от этой затеи.
Новые книги — старые темы
