Если говорить не только о русских эмигрантах, а вообще о тех людях русского происхождения, кто сражался бок о бок с французами против фашистской чумы, то их число окажется значительно больше. Чтобы не казаться голословной, процитирую несколько абзацев из парижской газеты «Русская мысль» за 5 – 11 мая 2005 года. За два дня до выхода этого газетного номера на кладбище Пер-Лашез был открыт монумент погибшим советским солдатам, участникам французского Сопротивления.
Вот что пишет об этом корреспондент газеты Валерий Ганчиков:
...
Судьба распорядилась так, что полмиллиона советских военнопленных оказались во время Второй мировой войны на территории Франции. При первой возможности они бежали из лагерей. Те, кому удавалось уйти от облав и расстрела, вливались в ряды французских партизан и участвовали в боевых действиях. Они отличались мужеством и неиссякаемой волей к победе, дожить до которой удалось не многим. Более тридцати тысяч советских граждан погибли во Франции в общей борьбе за свободу.
В этом году российское посольство совместно с французскими министерствами обороны и ветеранов войны завершило работу по выявлению всех захоронений советских военных на территории страны. Самое большое из них – военное кладбище в Нуайе-Сен-Мартен в департаменте Уаза, где находятся могилы около 6700 человек. На территории этого некрополя установлен памятник «Цветы России» работы Владимира Суровцева. Он же автор монумента на кладбище Пер-Лашез, воздвигнутого на том месте, где до сих пор лежала лишь мемориальная плита.
Идея установить вместо нее скульптурную композицию принадлежит российскому послу Александру Авдееву и президенту Международной ассоциации русских ветеранов французского Сопротивления Олегу Озерову. Она была поддержана французской стороной, выделившей бесплатно участок кладбищенской земли, и президентом России Владимиром Путиным. Его аппаратом были оплачены расходы по изготовлению и транспортировке монумента.
Еще в предвоенные годы своей миссионерской деятельности, окруженная людьми подчас не только бедными, бездомными, но и падшими, русская монахиня вызывала много нареканий от властей. Случались у нее и столкновения с французской администрацией. Разумеется, ее открытые и неосторожные действия не могли не вызвать пристального наблюдения со стороны гестапо и его прихлебателей. Спасение евреев и помощь им, по сути, поставили для матери Марии знак равенства между жизнью и смертью. И кстати, многие, кто знал ее давно и близко, не одобряли этой неосторожности. Одним из таких старых друзей оказался Дмитрий Бушен – тот самый Д. Д. Б., которому в 1912 году в «Скифских черепках» было посвящено стихотворение. В своих воспоминаниях он писал, как рискованно и не всегда осторожно действовала мать Мария в то время.
...
Это было уже во время войны, после падения Парижа. Она вела себя… несколько вызывающе. Я ей говорил: Лиза, тише, тише, не надо. Не надо, чтобы немцы что-то подумали, что-то узнали. А у нее было по отношению к ним такое чувство, страшно вызывающее (которое она не скрывала), что их ненавидит и с ними борется… Помню, в этой комнате мы с Сережей (Эрнстом) говорили об осторожности, она обвинила нас, что мы держимся в стороне.
Оба, Дмитрий Бушен и Сергей Эрнст, являлись активными участниками французского Сопротивления. Они этого не афишировали из соображений конспирации.
Одному из участников Сопротивления – Александру Александровичу Угримову, занимавшему должность технического директора на кооперативной мельнице около Парижа, с помощью рабочих мельницы, шоферов и грузчиков, также входивших в русскую группу Сопротивления, удалось наладить получение в довольно больших количествах хлебных продовольственных карточек, которые раздавались всем остро нуждавшимся, в первую очередь прятавшимся от немцев. И спустя годы он часто вспоминал матушку Марию, ее необычный образ, напоминавший о юродивых, столь присущих земле Русской. Особо запомнилась Угримову встреча с ней в начале войны, когда монахиня приехала к нему договориться о доставке продуктов для тех, кого она скрывала от немцев у себя на рю Лурмель:
...
Чтобы подойти к нашей квартире, надо было войти в ворота и пройти весь мельничный двор, со всех сторон окруженный производственными зданиями. Я отчетливо помню, как она шла, и что у меня мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие и служащие», – так необычен был ее вид в русском монашеском одеянии, так резко выделялась она на фоне французского провинциального городка. И не только благодаря одежде, несколько небрежной, – весь ее облик был необычен, и рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Ведь это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, как мать Мария. Рослая, она шла широким шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе – «нянькины очки», как сказала моя жена…
В этот день она осталась у нас обедать, и уехала с вечерним поездом. От этой встречи с ней у меня осталось воспоминание чего-то светлого, легкого. Общий язык мы, конечно, нашли сразу, и взаимное доверие… Хотя каждый из нас ничего лишнего о своих сопротивленческих делах и не говорил. Мало сказать, что она была бодрая и оживленная. Я запомнил ее улыбающейся, я бы сказал, духовно радующейся, как человек, нашедший настоящий путь к подвигу.
На следующий день, после разнарядки на утренней смене, в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями о всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всем мире… И здесь, как я и ожидал, конечно, не обошлось без насмешливых замечаний насчет моей вчерашней посетительницы. Я объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня; но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило; очевидно, скептические французы имели уже свое мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув старую жвачку табака, заявил:
– Говорите мне все, что хотите; я никогда не поверю, что это – женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны.
И в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, этот упрямый старик закатал себе за щеку новую порцию самосада…
Уже после войны А. А. Угримов рассказал рабочему, кем именно была та монахиня, а старик сокрушенно признался:
