Все умолкли и боязливо оглянулись.
Вошел крестьянин из Кампаньи, и все общество успокоилось. Белли окинул взглядом окружающих и прочел свой новый сонет.
— «Благословение квартир», — произнес он четко заглавие.
Мне смешно, когда говорят: «Не надо толковать дурно!»
Я же знаю, что наш священник у этой потаскухи-графини
Оставался битый час,
Чтобы благословить все, вплоть до ночного горшка!
А у меня только в прихожей
Побрызгал наспех из кропильни и исчез,
Словно сам чорт собственной персоной
Дунул ему под зад вихрем.
А дьячок-хитрюга
Остался подольше со своим ведерком,
Полным святой воды и денег, собранных с верующих.
«Ладно, я понял, друг дьячок, — сказал я, —
В конце надо платить, это нам известно.
Давай же утопим, бога ради, этот папетто!»[47]
Прочтя свой сонет, Белл и завернулся в плащ, прикрыв им даже часть лица, и, не прощаясь, быстро вышел из остерии.
Встретившись вечером с Машей Балабиной, Гоголь рассказал ей о своем свидании с Белли.
— Знакомы ли вы с транстеверянами, то есть жителями по ту сторону Тибра? — спрашивал он свою юную собеседницу. — Они одни считают себя настоящими римлянами! Никогда еще транстеверянин не женился на иностранке, и никогда транстеверянка не выходила замуж за иностранца… Случалось ли вам слышать их язык?
Мария Петровна должна была признаться в своем полном неведении.
— Вам, вероятно, не случалось читать и сонетов нынешнего поэта Белли? — продолжал Гоголь. — Впрочем, их нужно слышать, когда он сам их читает! В этих сонетах столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться. Они написаны in lingua romanesca[48].
И Гоголь прочел сонет Белли.
Интерес к искусству сблизил Гоголя с колонией русских художников в Риме. Они держались дружной компанией, перебиваясь на скромные субсидии, выдаваемые Академией художеств. Среди них были выдающиеся таланты, ставшие гордостью русского искусства. Гоголь не застал уже в Риме ни Кипренского, ни Брюллова, уехавших оттуда раньше. Но он встретился и подружился с Александром Ивановым, Бруни, Рамазановым, Моллером, Иорданом.
Художники-пенсионеры отчитывались перед Академией в своей работе, в остальном они были предоставлены самим себе и вели свободный и беззаботный образ жизни. Они ходили по музеям, изучали и копировали картины старинных мастеров — Рафаэля, Микеланджело, Корреджио, Тициана. Бродили по узким улочкам города с ящиками для красок, располагались в виду Форума или Колизея, рисуя римские сценки и типы.
Художники встречались в кафе Греко, которое посещал и Гоголь. В этом кафе имелся даже заветный ящичек, где для них хранились письма, приходившие с родины. Бородатые художники в плащах и широкополых шляпах сидели за столиками, попивая прозрачный кьянти или ароматный кофе. Здесь собирались художники самых различных национальностей: слышалась итальянская, французская, немецкая, английская речь. Стены кафе были увешаны картинами и пейзажами его завсегдатаев. За столиками горячо обсуждались новости, политические события, завязывались споры об искусстве, а то и просто передавались очередные сплетни.
Александр Иванов, Иордан и Моллер нередко собирались по вечерам в скромной комнате кафе. Они молча сидели за столиком в углу, с глубоким вниманием прислушиваясь к замечаниям и суждениям Гоголя. Благодаря своим знакомствам Гоголь нередко оказывал художникам поддержку, способствуя получению заказов, ходатайствуя о продлении стипендий. Иордан уже третий год со стоическим прилежанием работал над гравированием картины Рафаэля «Преображение». Красивый, франтовски одетый Моллер, сын морского министра, был полной противоположностью экономному и благоразумному Иордану. Картина Моллера «Поцелуй» заставила говорить о нем весь Рим.
Встречая Иордана, Гоголь здоровался и шутливо говорил ему:
— Вы Рафаэль первого манера!
Но самым близким другом Гоголя стал Александр Иванов. Он проживал в Риме уже несколько лет и прекрасно изучил его памятники, полюбил природу и людей Италии.
Ко времени приезда в Рим Гоголя Иванов полностью, отдался главному труду всей жизни — работе Над картиной «Явление Мессии». Свою картину Иванов задумал как широкое философское обобщение, как воплощение мечты о лучшей жизни народа. Художник стремился создать как бы синтез мирового искусства, обогатив свою живопись опытом великих итальянских живописцев: Рафаэля, Веронезе, Тициана, Караччи, Гвидо Рени, Тинторетто. Мастерская Иванова стала одной из достопримечательностей Рима, а подвижнический труд художника являл пример бескорыстного, самоотверженного служения искусству.
Гоголь стал частым посетителем мастерской художника. Это было огромное помещение, напоминавшее сарай, но хорошо освещенное сверху и с боков. В студии царил ужасающий беспорядок. Стены были исписаны фигурами, нарисованными мелом или углем. На полу валялась всякая рухлядь, исчерченные картоны. В середине помещения на огромных подставках стояла картина. На ней вырисовывался облик Иоанна Крестителя, который указывал на идущего вдали Христа. Из вод Иордана выходил юноша, надевающий рубашку. Народ внимательно смотрел на идущего вдали Христа: кто с сомнением, кто с глубокой верою. Композиция была в основном закончена, но фигуры набросаны еще одним тоном. Сам художник, в простой холщовой блузе, с длинными, давно не стриженными волосами, небритый недели две, с палитрой в одной руке и кистью в другой, стоял перед картиной, погруженный в глубокое раздумье.
Гоголь приветствовал художника и садился на сломанный диван. Между ними завязывалась беседа об искусстве, о картине Иванова, которой Гоголь горячо восхищался. Все житейское, незначительное отступало от них: оба взволнованно спорили.
— Девятнадцатый век — век эффектов, — говорил Гоголь. — Всякий торопится произвести эффект, от поэта до кондитера, так что эти эффекты, право, уже надоедают. Может быть, пора обратиться ко всему безэффектному? Впрочем, можно сказать, что эффекты более всего выгодны в живописи.
— О каких эффектах вы говорите, Николай Васильевич? — спросил Иванов.
— Не помню, кто-то сказал, что в XIX веке невозможно появление гения всемирного, обнявшего бы в себе всю жизнь, — не слушая, продолжал Гоголь. — Это совершенно несправедливо. Такая мысль исполнена безнадежности и отзывается каким-то малодушием. Напротив, никогда полет гения не будет так ярок, как в нынешнее время!
