«Помню, — рассказывала Тётка Ганна. — Прихожу к нему, а он за колючей проволокой, как волчонок бегает, просится „Возьмите меня, тётя Гана, возьмите отсель! Ванюшка, вишь, помер, и я помру здесь, возьмите, а?! Тётенька?..“. А кудысь я его возьму? У самой семеро уже на погосте лежат!.. Ухожу, плачу, душа болит, клянусь, что больше не приду, ан всё одно тянуло».
Видать чуяла тётка, что сидеть Федьке за колючкой ещё много лет. В конце сорок шестого в детдоме произошло ЧП, групповое изнасилование. Как в эту компанию втиснули двенадцатилетнего Федьку до сих пор не пойму!.. Но получил он свои «три строгого режима» и отправился по этапу в колонию для несовершеннолетних преступников, в края, где мотал свой новый срок, папаша Федосей! Но видать не судьба была встретиться. Трудно было с вагонами, паровозами и так далее, а потому решили самых малолетних оставить в одесской колонии.
Выпустили Федьку по окончании срока, как положено. Отсидел от звонка до звонка, на всю катушку!.. И вернулся он домой, в село. Хотел на работу устроиться, да не тут-то было. Взъелся на него председатель колхоза, уголовников ему только и не хватало. Портил ему Фёдор статистику. Стал он издеваться, как только мог. Всем трактористам спецовки, а Федьке шиш. Всем к празднику седьмого ноября по паре новых сапог, а уголовничку шиш с маком. Всем зарплату с трудоднями, а этому вбивцу хрен. Обозлился Парнишка, да и накалякал письмо товарищу Сталину. Писать он толком не умел, как и читать, впрочем!.. А на следующий день с утрица пораньше явился в общежитие местный милиционер с пистолетом на боку, с дядькой Матвеем местным почтальоном, по Федькину душу. Всё село из-за занавесок следило, как сироту в сельсовет вели!.. А там их ожидал злой и трезвый председатель колхоза с двумя новенькими спецовками и двумя парами новых кирзовых сапог. Федька от счастья на седьмом небе был, ещё бы! Только вчера написал товарищу Сталину, а сегодня уже всё вернули, и зарплату за последние три месяца. Тётя Ганна обрадовалась, что деньги наконец-то в доме появились. Но на племянника всё равно поругалась, чтоб больше так не делал, не то в следующий раз заберут и не вернёшься.
«У меня ведь кроме тебя да Нинки никого не осталось!» — причитала она весь вечер. А Федька был горд своей проделкой. Да только рано радовался.
Объявили в это время набор на специальные курсы шахтёров. Нужны были добровольцы, вот председатель и сбагрил Федьку в далёкую Горловку. Проучился там Фёдор ровно два года, к концу третьего официально закончилась, а по сути дела только началась корейская война, на которой так же нужны были добровольцы. А кого отправить? Ну, конечно же, самых не благонадёжных. И вот, наш герой уже мчится в закрытом телятнике через весь советский союз, мимо Байкала, через Хабаровский край в приморский, прямо во Владивосток. Ехали больше месяца, а на вопрос: «Что делали всё это время в закрытых телятниках?», отвечал, что не помню. Правда, перед смертью признался: «Да пьян я был, и все мы были пьяны. Знали, куда нас везут, на убой. Вот и пили до потери сознания».
Приехали на место совершенно голые, потому что по дороге одежду на самогон меняли. Помыли их с дороги, приодели, накормили и на плацу выстроили, а затем делить принялись, да странно как-то. Первую шеренгу влево поставили — командирами экипажей назначили, вторую вправо — механиками-водителями, Третью на два шага вперёд — наводчиками башенных орудий, последняя — стрелок-радист. Месяц на учение и!.. Не сказал он мне, как их туда доставили. Даже перед смертью не сказал, лишь усмехнулся: «Я давал подписку о неразглашении военной тайны. И вообще не имел право говорить, где был даже самым близким родственникам».
И началась для Федьки, как впрочем, и для всех тех, кто попал в эту мясорубку лишь потому, что сидел или сирота (не было там добровольцев) вторая, но уже совсем взрослая и настоящая война.
При встречах я всегда приставал с расспросами о войне, но он не любил говорить об этом. Лишь много лет спустя понял почему. А тогда пытался подпоить и вытянуть хоть чего-нибудь, да не тут-то было. Однажды он заговорил, будучи при этом совершенно трезв.
«Чего ты пристаёшь? Ты видел когда-нибудь, как горят живые люди?» — От такого вопроса я опешил. Ну, откуда же мне видеть такое?! «А я видел. — Продолжал он. — Жуткое это зрелище, я тебе скажу. Прям на тебя горящий факел несётся и воет так, что кровь леденеет, сквозь грохот боя, рёв танкового двигателя слышно. Нас тогда бросили одну высотку взять, Сказали, что там кроме пехоты ничего нет. Мы и сунулись. Я тогда был командиром взвода, под моей командой пять машин было. Пользоваться радио нам категорически запрещали. Ещё бы, не дай Бог, американцы услыхали бы русскую речь?! Поэтому перед боем, на всякий случай, собрал своих, договорились о методах общения, затем разделил взвод, две машины пустил вдоль лощины, две с другого боку направил, а сам за соседним холмиком ожидал, чтобы ежели чего, так обойти высотку с тыла и не дать этим воякам разбежаться. И только мои ребята сунулись по краю овражка, как оттуда два американца выползли и буквально в упор сбоку моих и подстрелили, как куропаток. Я ору наводчику, а он уже давно прицелился. Сбили мы этих двух, они и очухаться не успели, а тут мой механик Лель как даст по газам!.. Я ору: „стой, гад, куда прёшь?! Без приказа!“ Глядь назад, а там, где мы только что стояли „цветок распускается“. Только поблагодарить не успел. Начали нас со всех сторон бомбить. Самолёты налетели!.. Короче, уходить надо было, а как?! Вдруг ребята в тех двух машинах живые?! Растерялся я, давай к ним поближе подбираться. Прикрываю огнём, маневрирую. А их машины горят. Ещё бы, полный боекомплект у них там был, не на учебные же занятия ехали. А тут эти америкашки обнаглели. Замешкался наш радист, толи лента у него наперекосяк пошла, толи он увидел этих идиотов, но не стрелял он долго. И полезли те с холма с гранатами к нам, пешком. А тут гляжу, справа ещё одну машину мою угробили. Полыхает. Последняя в стороне вокруг вертится, видно гусеницу снесло. Ну, думаю, каюк, уйти отсюда вряд ли удастся. Помощи просить нельзя. Что делать? Вот тут-то наш полковник и выручил. Вдруг в наушниках слышу русскую матерщину, да такую отборную! Аж не поверил!.. А он ко мне открытым текстом, мол, держись Федька, я полк поднял. Разведка, сука, напутала. Я ему, а как держаться, пулемёт заклинило!.. Вот тогда-то он и приказал расчехлить орудие „1“. Это был огнемёт и стоял он у механика-водителя. Он, как и я, как впрочем, и весь экипаж, слышали все наши разговоры, все команды. Была включена внутренняя система связи. Вот Лель и нажал на гашетку без дополнительных приказов и прочей волокиты. Да и без зазрения совести. Там ведь наши ребята горели. Впереди полыхнуло, да так, что ослепли мы все на мгновение. Представь себе огненную струю, расширяющуюся на конце. Земля сухая была, с травой, вспыхнуло всё как есть. А тут последняя машина давай пулять, как и мы, огнём плеваться! Сами вокруг оси крутятся и всё вокруг полыхает. Как они сами не сгорели?! Не поджарились в этой сковородке?! Надо было удирать, чтобы самим не сгореть. А эти огненные факелы бежали прямо на нас, валились, катились, как перекати-поле, прямо под гусеницы. Мы же не гоночная машина, чтобы успевать маневрировать. Но американские танки, увидев, что тут твориться! Как горит земля! Огненная волна шириной метров в сто! Стали пятиться. А куда им идти? На высоту. Тут был и смех, и грех. Танки у них были колёсные, на высоком ходу. Им такого подъёма не преодолеть с их высотой и смещённым центром тяжести. Они просто стали переворачиваться кверху брюхом. Но самое главное, по радио заорали на ломаном русском вперемешку с английским, мол, в бой брошены русские войска! И началось бегство. Мы тогда выжили, потеряли три машины вместе с экипажами. Четвёртая, слава Богу, уцелела! А ты говоришь, война!.. Жутко это. Очень жутко. Я за эту войну, за четыре года, что там провёл, потерял три личных экипажа, четыре раза горел. Из последнего боя меня вытащил раненный в ноги стрелок-радист. Все остальные погибли…».
